Купальская ночь, или Куда приводят желания
Шрифт:
Катиной безмятежности как не бывало. Был ли этому виной испуг от неожиданного появления лодки так близко, или сама вода придала девушке какой-то нервической бодрости… Не осталось и следа усталости. Над водой вдруг разлетелся чей-то громкий свист и гиканье. Плоскодонка уже пересекла реку и приставала к другому берегу – это ее прибытие так радостно приветствовала компания у костра. И Катю на миг нестерпимо потянуло туда же, к костру и этим незнакомым девушкам и парням, которым было так весело и беззаботно этим вечером.
Алена поравнялась с дочерью.
– Ну что, ты вылезаешь?
– Да, сейчас.
Пока Катя медленно перебирала ногами и руками, чтобы ее не снесло течением, Алена в несколько сильных гребков достигла пляжа и вышла на берег. Взяла мыло и вернулась в воду. Катя знала,
Катя доплыла до самого берега, на теплое мелководье, так, что уже руками могла щупать дно. Она не спешила выходить из воды, тем более что с уходом соседки они с матерью остались на пляже одни.
– Тебе мыло надо?
Вообще-то, выходя из дома, Катя тоже намеревалась помыться. Но сейчас… ей вдруг расхотелось. Она медлила и не выходила из воды – какое-то пятое чувство твердило ей, что за ней наблюдают. Может, с другого берега, а может, еще откуда.
– Неа.
Алена, вся в мыльной пене, вышла на песок и положила кусок мыла в мыльницу, а потом снова вернулась в воду и поплыла. За ней пару секунд тянулся белесый пенный след, а потом растаял.
– Мам… – вполголоса, стараясь говорить тихо, окликнула ее Катя.
– А?
– А мавки кто такие?
– Мавки? Ну, по-русски русалки, их здесь так называют. А что?
Захотелось смеяться.
– Да так, просто.
Катя резко встала в полный рост, вода с шумом схлынула с ее тела. Она двумя скачками ринулась на глубину, оттолкнулась пятками, и, уже в полете вытягивая руки над головой, нырнула во тьму сумеречной реки.
Прошло несколько дней, и Катя заскучала. Она была немного диковата. Единственная приятельница, Настена Сойкина, живущая на углу Береговой и Советской, вот уже две недели гостила у родственников в Крыму, и ей было не с кем ходить на пляж. Одной неловко, кто-нибудь из молодых ребят обязательно подсаживался знакомиться и отвлекал от чтения.
Алена совершенно втянулась в деревенский быт, ходила за курами (курями, если говорить по-деревенски), полола морковь, подвязывала помидоры лоскутами, на которые перед этим рвала старые тряпки. При этом Катя и мысли не допускала, что это навсегда. Да, конечно, Алена взяла бессрочный отпуск в своем конструкторском бюро, но так поступили многие бюджетники: зарплату задерживали на долгие месяцы, иногда платили не деньгами, а какими-нибудь продуктами, или вещами, и Бог знает чем еще. Сад и огород, да еще в Черноземье – московские знакомые считали Ветлигиных счастливицами. А местные подозревали, что москвичам живется лучше, чем им самим, просто потому, что они из столицы. Отчасти так и было, Москва не испытывала всех тягот разрухи, но лично Алена Ветлигина и ее дочь не шиковали – ни в Москве, ни в Пряслене. На скромную зарплату инженера загибающегося КБ особо не пошикуешь, так что мать в любом случае собиралась на лето и осень переселиться сюда, еще до бабушкиной смерти. Но Катя знала и другое: что наступит осень, она поедет учиться, и Алена вскоре, собрав последний урожай и составив его в погреб в виде бесчисленных банок солений, варений и закруток, запрет дом, засунет ключ под кусок каменного угля под козырьком сарая, и тоже сядет на автобус до станции. Она горожанка, и осенью ее надолго не хватит. Достаточно посмотреть, как сильно она отличается от остальных здешних огородниц: не спортивные трико с вытянутыми коленями, а легкие платья, не линялые и выцветшие платки из дешевого ситца, а яркая шифоновая косынка, аккуратно прикрывающая белокурую голову от солнцепека. Сколько Катя помнила себя, Алену всегда можно было охарактеризовать одним словом – безупречная. Рассаживала ли она пионы, травила ли жуков или рыхлила междурядья у картошки, она всегда возвращалась безупречной, хотя дочь никогда не замечала, чтобы она прихорашивалась или вертелась перед зеркалом больше положенного. Все выходило как-то само. Ее безупречность была от нее неотделима.
Часам к семи они только-только обобрали клубнику, и Катя выуживала из волос непонятно как там оказавшуюся
– Ну вот, ты вся в вастюках.
Вастюками тут называли всякий растительный сор: веточки, соломинки, колючки. Каждый раз при слове «вастюки» Катя не могла сдержать смех, до того забавным оно ей казалось. Вот и теперь она фыркнула, Алена щелкнула ее по носу и пошла в дом.
Солнце зашло за дом, и на крыльце уже образовалась тень. Катя скорее забежала по ступенькам и прикрыла за собой дверь, чтобы не впускать жару. В хате оказалось немного прохладнее, все шторы плотно задернуты, и от этого в комнатах полумрак. Катя прошлепала к холодильнику и стала жадно пить вишневый компот прямо из банки.
– Кать, поставь воды вскипятить, – велела Алена, выйдя из своей комнаты. Она с облегчением обтирала шею смоченным водой махровым полотенцем.
– Тебе зачем?
– Курицу ошпарить, чтоб ощипать.
Катя решила, что ослышалась.
– В смысле… Дядь Сашу позвать? Чтоб зарубил?
– Не надо. Я сама.
Катя недоверчиво ухмыльнулась.
Такого не могло быть. Перед работой на огороде Алена всегда хорошенько скребла кусок мыла, чтобы под ногти забилось оно, а не земля, и чтобы после можно было легко вернуть рукам безукоризненную чистоту, помыв их в тазу и смазав репейным маслом, или рапсовым. Эта женщина не может зарубить курицу. Потому что просто не может.
Катя продолжала улыбаться, пока ставила на плитку полведра воды и зажигала газ в летней кухне под навесом. Она только не могла решить: то ли ей сидеть тут, то ли морально поддерживать мать рядом с курятником. Стоять у курятника, значит, оказаться свидетелем того, как Алена спасует, а если не стоять… что, если она все-таки сможет? Да нет, исключено!
Тем не менее, ноги сами вывели Катю на крыльцо. Она тихо села на край еще теплой ступеньки и взяла миску с клубникой, чтобы занять руки. Сама она пристально следила за передвижениями Алены. Та громыхала чем-то в сарае, потом вышла, уже повязав клеенчатый фартук и перекатывая перед собой большую колоду, всю в зарубках. Установила ее поближе к курятнику, снова зашла в сарай и вернулась оттуда с топором. Взвесила его на руке и, примериваясь, всадила одним углом в колоду.
К горлу подступила дурнота, и Катя сглотнула. Бабушка всегда рубила кур, пока ее дивчата гуляли, или купались, или уходили в гости, а скотины не держала вовсе. Давным-давно была у нее корова Машка, но однажды ту пришлось отдать на мясокомбинат, и баба Тося так тяжело и долго это переживала, что больше и слышать не могла о скотине. А кур рубила. По правде сказать, Кате довелось видеть только желтоватые ощипанные тушки, уже мирно лежащие у плиты на разделочной доске со скорбно скрещенными лапками. И вот теперь она видела свою маму, с ее прямой спиной и упрямым подбородком, в фартуке, который так ей не шел, и с топором. Более неуместных для нее вещей сложно было и представить. Все еще цепляясь за мысль, что Алена откажется от этой бредовой идеи, Катя наклонила голову и принялась отрывать хвостики клубники, кидая их в одну чашку, а саму ягоду – в другую, зажатую между колен.
Алена тем временем расправила плечи и глубоко вздохнула, задрав голову вверх. В вышине со свистом пикировали стрижи. Она провела обеими руками по лбу, отводя выбившиеся из косы пряди к затылку, и одернула клеенчатый фартук мимолетным, но старательным движением школьницы. А потом скрылась в курятнике. Оттуда послышалось беспокойное кудахтанье.
Катя улыбнулась и беззаботно закинула в рот одну клубничину. Ей живо представлялось, как за деревянной стеной мама сейчас стоит и смотрит на насесты. На них сидят куры, белые, рыженькие, рябые, а большинство из них еще бестолково мечется по курятнику, дичась человека и одновременно косясь глазом – вдруг рассыплет зерна. Алена, закусив губу, должно быть, смотрит на птиц и осознаёт, что ничего не выйдет. Она с понурой улыбкой качает головой, переминается с ноги на ногу, но решение уже принято. И она поворачивается, чтобы…