Купель дьявола

Платова Виктория Евгеньевна

— Слова забыл. Но общий пафос — в нужную нам сторону. А поскольку ты нагадила везде, где только можно нагадить, и сунула свой нос во все дыры… Да еще треклятая картина висит на нас мертвым грузом… Самое лучшее сейчас — исчезнуть из страны. Ладно ты… Но дети! Если с тобой что-нибудь случится, из меня папаша хреновый, предупреждаю. По выходным еще так-сяк, но в будни… Я один их не потяну.

Ай да Снегирь! Всегда предлагает оптимальные решения, змей-искуситель. Конечно, он прав. Я не знаю, с какой стороны

ждать удара: и Жаик, и Марич, и Херри-бой — и те, и не те. А Париж и Барселона всегда останутся Парижем и Барселоной. Никакого подвоха. Им незачем выдавать себя за убийц.

— Может, ты и прав, — задумчиво сказала я.

И только теперь поняла, как устала: от Лукаса Устрицы, от его картин, от загадки кабинета Титова и загадки смерти Жеки. Нет никаких загадок: одни умирают, а других убивают. Третьего не дано.

— Но сначала нужно оформить документы на детей. Я не знаю, на сколько это затянется…

— Ну, ты даешь! Неделя максимум, если знать, кого подмазать. Чиновнички, они валютку любят. Их хлебом не корми, дай только Франклина1 за нос оттягать.

— Я тебя обожаю, Снегирь.

— Ну, ты мне тоже не безразлична… Кажется, мы начинаем оживать. Если бы Снегиря не было, его стоило бы придумать.

— Ладно, я отчаливаю. Вечером собирайтесь с силами и подгребайте. Часикам к восьми. Ты и крошки. Будет раздача финских слонов, младших братьев русских слонов. Все обсудим и решим, с какого бока начинать.

Я проводила Снегиря до порога, а потом вернулась в кухню. Отсюда хорошо просматривался двор: я видела, как Лавруха втиснул телеса в “Фольксваген” и помахал мне рукой.

Ариведерчи.

Будь здоров, дорогой. Жди нас вечером.

Я вернулась в комнату. Дети по-прежнему спали — среди бардака, сваленных на кресла вещей и разбросанных по полу игрушек. Барселона и Париж. Париж и Барселона. А новую жизнь я начну с того, что отключу телефон и проведу генеральную уборку. Дети не могут жить в пыли. Тем более если завтра с утра нагрянет делегация Алевтин Николаевн, размножающихся в госструктурах вегетативным почкованием. А сама родоначальница клонов, неистовая Алевтина, даже предупредила меня — легкой жизни не будет и меня ждут проверки и комиссии.

Я перенесла спящих двойняшек в маленькую комнату и скатала ковер, изгвазданный с подкладки самыми разными пятнами сомнительного свойства. Паркет, не натиравшийся еще со времен моей тетки, выглядел тем не менее неплохо и даже казался недавно вымытым. Вот они, старые мастера.

Набрав в ведро воды и прихватив тряпку, я вернулась в комнату. И, сдвинув на середину диван, стол и кресла, принялась за уборку. Подпихнув ногой валявшуюся тапку, я принялась мыть плинтуса.

А потом увидела надпись на полу.

На том самом месте, где стоял диван, с незапамятных времен не отодвигавшийся от стены. Я даже не поняла

сначала, что же она означает. И коснулась ее мокрой тряпкой. Кончик надписи смазался, густая середина легко поддалась, но сам контур остался невредим. Почти касаясь лицом пола, я принялась рассматривать ее. И чем больше я вглядывалась, тем невероятнее казалась она, тем страшнее становился ее смысл. Буквы, дрожащие и неровные, заваливались друг на друга, даже Лавруха-младший писал лучше. И все же ее легко было разобрать.

СНЕГИР

Нет, последней буквы не было — лишь ее слабое подобие. У того, кто писал, не хватило сил закончить слово. Прерванная на половине Р тянулась вниз, следом за рукой, ее писавшей. Я уже знала, чем написано слово, но все еще боялась поверить.

Нет. Не так. Я не хотела верить.

Слишком ужасной, слишком чудовищной была правда.

Я не знаю, сколько просидела над этой надписью, прежде чем решилась намочить край футболки и осторожно коснуться им надписи. Ты должна это сделать. Ты должна. Ты должна.

Ты должна.

Я опустила кончик мокрой ткани в самую середину надписи, а потом поднесла футболку к лицу. И сразу же почувствовала едва уловимый специфический запах.

Кровь. Это была кровь.

Холод сковал руки, я не могла пошевелиться, я не могла закричать, я не могла никого позвать на помощь. Я осталась совсем одна. Снегирь оставил меня.

А до этого…

До этого он убил Жеку.

Здесь, в моей квартире, от которой они оба имели ключи. Здесь, в моей квартире, где спят сейчас ее дети. Я уткнулась лицом в колени и страшно завыла. Это не правда. Это не может быть правдой.

Я была не в состоянии подняться, не в состоянии встать с колен, я так и поползла на кухню, перевернув на ходу ведро с водой. На кухне в ящике кухонного стола лежали ножи. Их должно быть пять, я точно помнила эту цифру. Ломая ногти, я вырвала ящик, и все его содержимое посыпалось на пол.

Один, два, три, четыре… Четыре, три, два, один…

Пятого ножа не было. Сначала он валялся в ящике, потом оказался в Жекиной груди. Теперь он лежит у следователя и является вещественным доказательством. Мой кухонный нож.

Которым Лаврентий Снегирь зарезал Жеку Соколенко.

Снегирь, Соколенко, Соловьева — именно в таком порядке мы были записаны в журнале художественной школы. Жека была ближе к Снегирю. И теперь ее нет. Теперь нас со Снегирем ничто не разделяет. Мы уже давно одно целое. Вместе мы украли картину, и только Жека не захотела в этом участвовать.

Один, два, три, четыре… Четыре, три, два, один.

Ножей все равно четыре.

Он убил ее.в моей квартире, закатал тело в мой ковер и вывез на машине. На том самом “Фольксвагене-Пассате”, на котором я ездила целую неделю. И возила детей мертвой Жеки.