Купель дьявола
Шрифт:
— Ты, можно подумать, большой специалист.
— Даже не очень большой специалист знает правила. Картины — это такой же товар, как и все остальное. Реклама и торговая марка — вот что важно. Ван Гог — это уважаемая торговая марка. То же самое можно сказать о Рубенсе, да Винчи и Микеланджело. Никто до сих пор не может с точностью сказать, сколько работ у них было… Периодически всплывают все новые.
— А Босх? — прищурился Лавруха.
— Босх — это модно. Это хороший тон. Это устоявшееся раскрученное имя. Попса, если можно так выразиться.
— Ну, ты загнула, Кэт… Босх — и вдруг попса.
— В
— Но ты же сама говорила, что мы огребем бешеные тысячи, — сразу же сник Лавруха.
— Я и сейчас этого не отрицаю. Устрица может быть безумно интересен исследователям и музеям. Но они таких крупных свободных денег не имеют. А у коллекционеров свои приоритеты. Им нужны только имена, проверенные временем и беспроигрышные. Это как старое вино, Снегирь…
— Значит, старое вино, — Снегирь прищурился. — Ладно, хотел скрыть, но придется… Тут ко мне одно чмо голландское яички подкатывало, дало сто долларов, только чтобы посмотреть на Лукаса Устрицу, а ты говоришь “планку задираешь”…
— А ты? — я подивилась цинизму Снегиря.
— Позволил одним глазком взглянуть.
— Черт! Мы же договорились никому не показывать “Всадников” до аукциона.
— Двести долларов нам всегда пригодятся.
— Ты же сказал — сто.
— Я повысил цену. “Всадники” того стоят, к тому же с тобой в придачу. Оно и сейчас любуется.
— Кто?
— Да чмо голландское.
— Ты оставил его с картиной один на один? — я даже задохнулась от возмущения.
— Почему же “один на один”. Там Ванька, он присмотрит.
— Едем!
— Куда?
— К картине! А вдруг он задумал украсть ее?
— Не похоже, — сказал Снегирь, но все-таки поднялся и подтянул штаны. — И потом, это не какой-нибудь разбойник с большой дороги, а вполне уважаемый человек. Ламберт-Херри Якобе из Голландии, директор Музея Лукаса ван Остреа. Специально приехал в Россию, я просто не мог его отфутболить.
Ну конечно, именно его статью я читала в “Вестнике”. Ламберт-Херри Якобе, самый крупный специалист по творчеству Лукаса Устрицы, цепной пес его единственной картины в Нидерландах. Я вспомнила круглые очки и постную вегетарианскую физиономию Ламберта-Херри, и в моем несколько люмпенизированном сознании он соединился с Иосифом Семеновичем Гольтманом. Почему же все исследователи так похожи друг на друга?
…Через полчаса мы уже были в реставрационной мастерской Бергмана. Ванька встретил нас у порога и приложил палец к губам.
— Ты чего? — удивился Снегирь.
— Пойдем на кухню… Не будем мешать ему созерцать, — Ванька увлек нас в отстойник без единого окна, который только при наличии большой доли воображения можно было бы назвать кухней. В углу, на грубо сколоченных козлах стояла электрическая плитка, а пол был усеян пакетами из-под китайской лапши.
— Третий час сидит, — сообщил нам Ванька. — Смотрит не отрываясь. Я уже беспокоиться начал, как бы не умер.
— Пойдем проверим, — предложила я.
— Не нужно… — начал было Ванька, но остановить меня было уже невозможно. Я слишком хорошо знала, как действует картина на некоторых, особо впечатлительных людей.
Ламберт-Херри сидел на стуле против “Всадников”, сложив руки на коленях.
И совсем не был похож на свою фотографию в “Вестнике”. Нет, черты лица были теми, но живого Лам-берта-Херри сжирал какой-то внутренний огонь. Да и сам он казался лишь необязательным придатком к глазам. Глаза — вот что было главное в Херри-Ламберте. Никогда еще я не видела таких фанатично горящих глаз.
Чтобы хоть как-то привлечь его внимание, я уронила книгу В. В. Филатова “Реставрация настенной масляной живописи”, которая лежала тут же, на журнальном столике.
Никакой реакции. Ламберт-Херри даже не шелохнулся.
Тогда, осмелев, я подошла к нему и несколько раз щелкнула пальцами у него над ухом. Тот же эффект. Глаза, сообразила я, фанатично горящие глаза, вот на что надо воздействовать. И провела ладонью у него перед лицом. Это возымело действие. Ламберт-Херри Якобе вздрогнул и воззрился на меня.
— Good day, — поздоровалась я.
— Divine painting [15] !, — едва шевеля губами, произнес он.
Это был совершенно неподъемный для меня английский, так что для дальнейших разговоров нужно привлекать Бергмана, который вполне сносно болтает и в состоянии отличить бук от пляжа [16] . Пока Ванька вел светскую беседу с Ламбертом-Херри, я не отрываясь смотрела на него. Стерильное, лишенное всяких пороков лицо, как будто взятое напрокат из обожаемого им пятнадцатого века. Волосы, слишком темные для голландца, и кожа — слишком светлая. И глаза…
15
Божественная картина (англ )
16
Игра слов — beach (пляж) и beech (бук)
Тебя можно полюбить за одни глаза, взрослый мальчик, Херри-бой, жаль только, что они не видят ничего, кроме Лукаса Устрицы. Так, пожалуй, я и буду звать тебя, — Херри-бой.
Что-то в разговоре с ним, должно быть, взволновало Ваньку, во всяком случае, он отвел нас в сторону и жарко зашептал:
— Парень не совсем уверен, но говорит, что это скорее всего левая створка триптиха. А центральная доска находится у него, в музее, в Мертвом городе Остреа…
— Мертвый город, мертвый город… Мне все говорят о мертвом городе! Что это такое? — спросила я.
— Его не существует с 1499 года, когда произошло крупнейшее наводнение. Мертвый город — место, где Лукаса Устрицу последний раз видели живым. Он проработал там около года и, судя по всему, погиб вместе с остальными жителями во время наводнения. Во всяком случае, после 1499-го сведений об Устрице не существует. А картина, которая хранится в Мертвом городе, — одна из последних его вещей. Если не последняя.
— Мило, — только и смогла выговорить я. — Что еще он тебе рассказал?
— В основном причитал. Он понимает, что “Всадники” стоят баснословные деньги, но истина в искусстве всегда стоит дороже. Если бы их нынешний владелец, — Ванька кивнул на Снегиря, — проявил бы жест доброй воли… Если бы…