Купидон с жареным луком
Шрифт:
– Тьфу ты, психическая! – выругался Митяй и откатился еще метров на двадцать.
Я мягким тигриным шагом пошла к нему – с бутылкой в замахе и самым зверским выражением лица.
– Алиса Юрьевна, вы в уме ли?! – Участковый (вот не брат он мне более, не брат!) вывалился в распахнутую дверцу, по продавленной колее отважно покатился мне навстречу на своих двоих, широко раскинув руки, чтобы прикрыть своего четырехколесного друга, и рокоча, точно шар в боулинге. – Вы на кого бутылку поднимаете? На представителя службы охраны правопорядка! На сотрудника полиции! При исполнении, между прочим!
– Все, ты доисполнялся уже! – рявкнула я в макушку подкатившего представителя и сотрудника – Митяй ниже меня сантиметров на пятнадцать.
Белые пушистые – фамильные! – волосики на голове не-брата-мне-более нервно взвихрились.
– Лясь, ты че, а? – Участковый снизу вверх выкатил на меня голубые глаза.
Я вздохнула.
Строить жалобные глазки Митяй научился еще в детстве, когда был тощим белобрысым шпеньдиком, в которого плюнь – и зашибешь. Глазки у него дивные – лазоревые, лаковые, как садовые незабудки, девке бы такие, вот хотя бы мне, к примеру. Во взрослой жизни, я так понимаю, у Митяя мало поводов показать кому-то красоту своих глазок, а ведь это по-прежнему сокрушительное оружие.
Я опустила бутылку.
– Митя, ты в курсе, что вся деревня обсуждает утренний визит твоего беглого в мой мирный дом?
– И че? – Участковый ловко вывернул из моей руки бутылку и одобрительно присвистнул, глянув на медальки. – Деревня все обсуждает. Манька Суслова вон белугой рыдает, у ней корова разродиться не может, а Палываныч, зоотехник, как раз в запой ушел. Вся деревня обсуждает их – и Маньку, и Палываныча, и даже корову. С кем она, дура, гуляла, что разродиться не может?
– А какие варианты? – озадачилась я.
– Ну, к нам в прошлом году передвижной цирк приезжал, там бегемот был и жираф.
Тут до меня дошло, чем мы сейчас занимаемся: вносим посильный вклад в устное народное творчество – рожаем сказ «Как Манькина корова-дура с бегемотом гуляла». Или с жирафом, тоже интересная история получилась бы.
– Болтаете вы тут много и все не по делу, – сказала я сердито.
– А ты записывай, записывай, потом книжку сказок издашь, – посоветовал Митяй, залезая в свою машину.
С моей бутылкой, между прочим! Я, разумеется, тоже полезла в салон – за Митяем и за бутылкой.
– Ты домой? – миролюбиво спросил участковый, переключая передачу.
– Угу. – Я повозилась, устраиваясь поудобнее.
То ли сиденье в допотопной «девятке» продавленное, то ли у меня целлюлит уже такой выдающийся… А, нет! Это же я сунула в задний карман вещицу, найденную при повторном мытье полов.
– Не твое? – Я показала находку Митяю.
– А че это? – Он цапнул вещицу, продолжая рулить одной рукой.
– Не знаю, какое-то деревянное зодчество. В углу валялось, я подобрала. Забирай, мне чужого не надо.
– Думаешь, это мое? – Митяй повертел штуковинку перед глазами и насмешливо закряхтел. – Какое интересное у тебя, Ляська, представление о табельном снаряжении участкового! Хорош бы я был с этаким свистком!
– А это свисток? – Я отобрала у него вещицу и рассмотрела внимательно.
Деревянная, резная, гладкая и блестящая от слишком толстого слоя лака – то ли птичка, то ли какая-то другая живность, до неузнаваемости изувеченная буйной творческой фантазией автора. Посмотришь – и поверишь, что коровы могут спариваться с жирафами и рожать от них неведомых зверушек: гибридных корово-жирафов – корафов. Или жиров. А также бегеров и коромотов, но это уже как результат адюльтеров с бегемотами, которых также называют гиппопотамами, а значит, их с коровами дети могут быть и гиппоровами, и коротамами… Тьфу, опять я болтаю безудержно – значит, не успокоилась еще.
– Свистулька это, – уверенно сказал Митяй.
Он деревенский, всякого тут навидался и наслушался. Его даже гиппоровами с коромотами не удивишь.
– Лясь, да ты дунь в нее.
– С ума сошел? Она же на полу валялась.
– В бардачке антисептик.
Я покосилась на Митяя – надо же, антисептик у него! Я до сих пор не встречала в Пеструхине сторонников дезинфекции и масочного режима! – и открыла бардачок.
Там в самом деле лежали полуведерный флакон геля, пачка антибактериальных салфеток и одинокая одноразовая маска – помятая, пыльная, заношенная и даже, кажется, застиранная. Может быть, и заштопанная, я не приглядывалась.
Обрабатывать деревянную штучку едким гелем я не стала – она же лаковая, еще облезет, – но тщательно протерла то ли жирафью шейку, то ли коровью ножку – короче, что-то торчащее – влажной салфеткой.
– Дуй, – велел Митяй, поглядывая на меня с детским интересом.
Я дунула.
– Больше не дуй, – попросил он, страдальчески морщась. – Ну и звук! Как ножом по стеклу и серпом по… хм… самому дорогому одним разом!
– Не музыкальный инструмент, – согласилась я. – Говоришь, не твой?
– Ясно дело, не мой. Это же детская игрушка.
– Это?! – ужаснулась я.
Боже, бедные те дети, у которых такие игрушки!
Это же акустическое оружие, напрочь разрушающее нервную систему! Да под такие звуки просто невозможно вырасти нормальным человеком!
– Старинная народная игрушка, – подтвердил Митяй.
Я фыркнула. Теперь понятно, откуда у наших деревенских такие странные фантазии – то про коров с жирафами, то про бац-бац с трах-тарарахом. Мало что так искажает картину мира, как такая психотропная свистулька в качестве камертона. Да-а-а, кому это норма с детства, тот навеки потерян для прогрессивного человечества…
– В твоем доме раньше мамка с малым жила, небось его игрушка, – сказал Митяй, ускоряясь, и уже через минуту затормозил у моей калитки.
Он честно вернул мне бутылку:
– Приехали. Топай, Ляська, к себе. Да смотри: напьешься – не буянь, у нас деревня мирная!
– Тишь, гладь, божья благодать! – съязвила я, вылезла из машины и пошла к себе, вооруженная и очень опасная – в одной руке бутылка, в другой психотропная свистулька.
Пополню ею свою оружейную, не одной же боевой швабре там храниться.