Купно за едино!
Шрифт:
Но недаром ходила молва, что в рукопашной схватке пешие казаки превосходят конных. И казачество не посрамило себя. Войско гетмана застряло на валу.
В непрогляди порохового дыма только по суматошному лязгу железа и остервенелым воплям можно было угадать, какая упорная завязалась на валу сеча, какое там несусветное столпотворение. Подталкивая друг друга, ряд за рядом напирали на казаков проворные гайдуки, рослые алебардщики, спешенные удальцы-сапежинцы, но все словно перемалывались теснотой и давкой, бесследно пропадали в неразличимом скопище, что за клочковатой завесой грязного дыма металось поверх вала.
И когда поразвеялся дым, взору Ходкевича открылся весь крутой склон, усеянный грудами поверженных тел. Гетман
Творя молитву, гетман внезапно вспомнил образ святого Франциска, созданный несравненным Луисом де Моралисом, полотно которого ему привелось видеть в Испании. С безумным исступлением, со слезами на глазах Франциск обцеловывал фигурку распятого на кресте Езуса, которую благоговейно держал в пробитых железными шипами ладонях. Великое самоотвержение во славу господа! Но Ходкевич сурово отогнал от себя видение: нелепо укреплять дух скорбящим Франциском. Богу угодно иное: отступив, сберечь войско и нарастить его, дабы потом без всякой пощады грозным посполитым рушением наказать поганых схизматов. Расчет на то, что они изнурены долгой осадой, что без Ляпунова не смогут сплотиться, был роковой ошибкой. И ее нужно исправить немедленно. Ходкевич велел трубить отбой.
В тот самый миг и выметнулась на поле ретивая конница Заруцкого. Атаман чутко уловил перелом в сражении. Явно в насмешку над хваленым рыцарством он нахлобучил на голову дерзкую магерку, ту самую шапку с пером, что была любима Баторием, и алый его кунтуш, в цвет польского знамени, заполыхал впереди, как пламя. Еще перед боем, не зная, чем он завершится, Заруцкий рассудил: ничто не утвердит его власть над ополчением — лишь отчаянная лютая отвага, в чем ему не было равных. Он либо все обрящет, либо все утратит. Либо разгром и посрамление Ходкевича, либо героическая смерть. Никакая середка его не утешит — он любил пить до дна, а ходить по краю. И удача вновь явила милость.
Уже изготовившись к, отходу, гусарские хоругви вынуждены были принять вызов. И пока основные силы, подчиняясь строгой воле гетмана, продолжали стягиваться, их прикрытие ринулось на казаков. Заруцкий быстро смекнул что к чему. И вместо того, чтобы схватиться в лоб, увлекаемые им конники резко уклонились в сторону и в мгновенье ока оказались за спинами разлетевшихся гусар, отрезав их от остального войска. Ловушка вышла на славу.
Не хватило времени опамятоваться гусарам. Их погнали, как стадо. Они пришпорили коней и пустились наутек, чтобы уйти от погони и успеть построиться для отпора. Но путь им преградила Яуза. Раскидывая копытами грязь, кони вязли в трясине заболоченного отлоя, судорожно вскидывались, сбрасывая седоков. Гусары рвали на себе застежки тяжелых доспехов, разметывали оружие и шлемы. Кое-кто пытался переплыть реку. И над замутившейся черной водой жалко трепыхались заплечные гусарские крылья — краса и отличие гордого рыцарства. Грязная топь поглотила многих, других добили казаки.
Обтерев мочальным пучком травы саблю и вогнав ее в ножны, спешенный Заруцкий снял с головы магерку, смял, бросил под ноги аргамака.
— Нехай сгинет!
В дружном гоготе казаков он распознал желанное одобрение. И только одно досаждало: как у Ходкевича не хватило сил разгромить коши, так и у ополченцев не доставало их, чтобы преследовать гетмана. Чаши весов качнулись и вновь встали ровно. До коих пор?
Захолодало. На голых ветвях деревьев дрожмя дрожат последние бурые клочки Листвы. А вся она мерзло гремит под ногами. Седые инеи густо обметали ее, прибили
В тесных земляных норах и переполненных приютных избах, черных от сажи и без потолков, с мутью волоковых оконец и сально лоснящейся грязью на столах и лавках, с кусачими блохами в умятой до трухи постельной соломе, стало непереносимо. Вынужденные для обогрева затапливать очаги, ополченцы задыхались в дыму, мучились от кашля, угорали. Скудная сухомятная еда тоже отвращала.
Встав поутру и не излив ни капли из пустого рукомойника — глиняного горшочка с носиком, висевшего на лыковой веревке, Ждан Болтин распахнул дверь и выскочил из спертой духоты на волю. Крутой сиверко пробрал до костей, мигом согнал сонную одурь.
Над соломенными да лубяными кровлями жалких пристанищ, перекошенными жердевыми огорожками, над избитой лошадиными копытами застылой комкастой грязью ополченского лагеря рваными полосами стлался дым разожженных печей. Ждан тоскливо вдохнул его горький запах.
— Довольно! — сказал он себе. — Не служба тут уже, а неурядство. Домой пора!..
Из нижегородских дворян, пришедших под Москву еще с Репниным и оставшихся тут, Ждан в ополчении был, пожалуй, самым безунывным. Но и его доняло безысходное и бедственное стояние под неприступными стенами. Как ни ряди, последней надежды лишились: победа над Ходкевичем обманула ожидания. Своих на валу потеряли больше, чем побили чужих, а гетман, отступив, оставил победителей с носом. Ему-то что — Москва все равно в его руках. Какой прок теперь колотиться лбами о каменные стены в драных тягиляях, поддерживая спадающие портки? На казаков глядеть нечего: им не честь, а добыча дорога. Сбились тут, как волки в запертой овчарне. Не зря ходят слухи, что мыслит Заруцкий сотворить из Москвы казацкую столицу. Упорно стоять намерен. На измор ляхов взять. Да как бы своих-то не переморил. Неужто его пустой затее потворничать? Довольно!
Ждан резво обежал нижегородцев и, перетолковав с ними, отправился седлать коня.
Малой понурой кучкой они выехали из стана и устремились к Владимирской дороге. Никто не препятствовал им.
Не одни нижегородцы самовольно тронулись в путь. Отъезжали служилые дворяне и стрельцы, а с ними конюхи и сытники, боевые холопы — кто в Переславль Рязанский, кто в Ярославль, кто в малые городки: Медынь, Козельск, Вязьму, Романов, Мещовск, Лихвин. Некоторые, не перенося самовольства, отпрашивались в отпуск у Трубецкого залечить раны, доглядеть поместье, собрать оброки, запастись кормами, справить новые доспехи и оружие. Был бы повод. Словно отвей, летящие с гумна, рассеивались во все стороны ратники. Таяло и мельчало земское ополчение. Остались большей частью дворяне из свежих пополнений, для кого отъезд, стал бы бесчестьем.
И теперь казацкие полки намного превосходили поместную силу. Одни радовались этому, другие огорчались. А казаки осели прочно: еще выше насыпали порушенный вал вокруг своего южного стана у Яузы, утепляли землянки, свозили с дальних покосов сено для лошадей. И до поры не задирали осажденных, как сами осажденные не тревожили их.
Изнемогшие враги негласно заключили краткое перемирие.
Дороги были свободны для всех. И через кремлевские ворота на северной и заходной стороне перемещались войска и проезжали обозы.
Раздраженный неудачей Ходкевич не пожелал принять Кремль от Гонсевского, но спешно наводил там порядок. Немцев-наемников, явивших нерасторопность в сече с казаками, он сразу хотел выдворить до единого, и те уже приглядывались к богатой утвари в Благовещенском соборе и серебряным украшениям на гробницах в Архангельском, чтобы заграбастать их напоследок. Рьяно взялся гетман и за строптивую шляхту. Однако поостыл, спохватившись: всех разогнав, он оставит Кремль без надежной защиты. И сменил гнев на милость.