Кураж
Шрифт:
– Я только обуюсь.
– Злата сунула Василю в руку лампу и исчезла.
А он на цыпочках пошел на кухню.
Злата вернулась в домашних туфлях на босу ногу и в накинутой на плечи кофте.
Ржавый сидел за кухонным столом, положив голые руки на выскобленную до белизны столешницу.
– У тебя есть чего пожевать?
– Сейчас жареную картошку разогрею. На сале.
– Не надо. Давай так. И чайник поставь.
Пока Василь уплетал холодную картошку прямо со сковороды, Злата разожгла керосинку, поставила на нее чайник. Присела к столу.
– Ну!
– Не нукай, не запрягла. Гляди, Крольчиха, это такая тайна! Жизнь и смерть!
– Ладно, - девочка поджала губы, сердито сверкнула синевой глаз.
– Ты меня знаешь.
Василь придвинулся к ней вплотную и сказал тихо:
– У нас в "вигваме" спрятан раненый лейтенант. Толик с ним остался. А я - в город.
И он рассказал, как лейтенант взорвал мост и как упал в реку, и как они с Толиком его искали, нашли и подумали, что он мертвый. А он оказался живым. И как порвали рубашку и сделали перевязку, и вспоминали ее, потому что никто не мог сделать перевязку так, как сделала бы она, Крольчиха. И как потом несли лейтенанта через лес.
Злата слушала, затаив дыхание, глаза ее сверкали от возбуждения, как два синих драгоценных камня.
Вскипела вода в чайнике, из носика с шипением вырвалась тонкая струя пара.
Злата налила чай в большую кружку. Достала откуда-то банку с медом, густо намазала им большой кусок булки. Василя трясло. Зубы стучали о край кружки.
– Это у тебя нервное, - по-взрослому, словно врач, сказала Злата.
– Это пройдет. Выпей чай с медом и ложись к Кате. Не тащиться ж ночью домой. У нас переночуешь.
– Ладно. У тебя бинты-то есть?
– Целая санитарная сумка. Я завтра с тобой пойду.
– Нельзя. Наши уходят. Завтра фашисты придут.
– Интересно! Одному Великому Вождю можно, а другому нельзя? Ты, что ль, лейтенанта перевяжешь? Это ж девчоночье дело бинты крутить!
– ехидно сказала Злата, напомнив Ржавому его же снисходительно-пренебрежительные слова.
– Да ладно, - буркнул Василь.
– Было. Недооценил… Продуктов бы прихватить побольше. Консервов, крупы. Кто знает, сколько ему в "вигваме" сидеть, пока не поправится.
Катька спала на Златиной кровати, разметав руки во сне. Василь прилег рядом, укрылся краешком одеяла.
Потолок и стены куда-то поплыли, стали растворяться в жарком воздухе. В черном небе закувыркались звезды. И только одна оставалась на месте, словно ее вбили в небо. Да и не звезда это, а фашистская мертвенно-голубая ракета. Ржавый хотел ее скинуть вниз, даже руку выпростал из-под одеяла. Но рука была тяжелой-тяжелой.
А река кипела, и пена на ней была голубой.
Гертруда Иоганновна сидела на деревянных нарах в углу камеры, поджав под себя ноги. Ее загнали на самое плохое место возле параши. В камере сидели еще несколько женщин.
Рядом косматая, нечесаная старуха все время шевелила вялыми губами, будто жевала что-то. Арестовали ее за поджог соседского дома. Сидела она давно. Все шло следствие. Старуха ничего не помнила, все путала и жадно набрасывалась на еду, когда раздавали суп-баланду.
Еще в камере сидели две молодые спекулянтки. Они то шушукались, то ссорились, обвиняя друг друга. Дошло бы до драки, да вмешивалась здоровенная женщина в красной кофте и сафьяновых сапожках, которую все называли Олена. Она была в тюрьме завсегдатаем и на этот раз сидела за крупные хищения в какой-то артели. Чтобы утихомирить соседок, она запросто пускала в ход увесистые кулаки.
Когда спекулянткам принесли передачу, Олена отобрала ее, взяла себе лучшую и большую долю, а остальное разделила между спекулянтками и старухой. И только Гертруде Иоганновне ничего не дала.
– А ты, немка, сиди да помалкивай, пока не придушили.
И на самое паршивое место Олена ее загнала. И парашу заставляла выносить вне очереди. И пол мыть.
– Давай, давай, немка. Чистенькой хочешь быть? Шпиёнка!
Гертруда Иоганновна терпела. Она готова была делать все, только бы ее оставили в покое. Хоть ненадолго.
Она сидела молча в своем углу и вспоминала цирк, Ивана, уходившего в армию, мальчиков. Где-то они сейчас? Что бы ни случилось, Флич - надежный друг и за мальчиками присмотрит.
А вот что с ней, с Гертрудой, будет, когда придут "соотечественники"? Поверят ли?
Она старалась представить себе свою первую встречу с ними. И не могла. Не видела их лиц, их глаз. Так бывало перед выходом на манеж. Знала публику, встречалась с ней каждый вечер, а перед выходом не могла унять волнения. И только когда Мальва выносила ее на манеж и она видела лица, лица, лица, глаза, глаза, она успокаивалась. Волнение таяло, исчезало, работалось легко, радостно. Приходил кураж.
Ах, как важны эти встречи лицом к лицу!
Но там - публика, своя, добрая, сопереживающая. А эти, которые идут незваными?
С утра сквозь высокое, зарешеченное окошко доносилась артиллерийская пальба. Женщины в камере притихли, сникли. Одна из спекулянток прошептала тоскливо:
– Господи! Жуть такая.
Днем, когда раздавали баланду, Олена спросила надзирательницу, скривив крашеные губы:
– Что за шум на дворе, гражданка начальница? Конвой по стенкам палит?
Надзирательница не ответила. Глухо щелкнул дверной замок.
– Все, подруги! Мадама пошла пятки смазывать. Попили нашей кровушки! Теперича вашу попьют!
– сказала Олена закрывшейся двери, и в прищуренных глазах ее вспыхнуло злорадство.
У Гертруды Иоганновны появилось ощущение, будто где-то внутри, в теле, была спрятана скрученная пружина и вдруг развернулась упруго. Так бывало на манеже перед сложным прыжком. Но она сдержалась, отвернулась, опустила голову, чтобы не увидели ее лица. Мразь уголовная! Спокойно, спо-кой-но… На тебе маска, как у клоуна. И никто не должен видеть твоего подлинного лица. Никто! Ты немка, которую посадили в тюрьму за то, что немка.