Кураж
Шрифт:
– Гады!
– сказал он сквозь зубы и так посмотрел фашистам в спины, словно прожигал их насквозь.
Вернулись с кладбища уже под вечер. Тетя Дуся принесла муки, напекла блинцов, растопила немного свиного сала. Заварила чай. Поели молча.
За окном стемнело. Толик переглянулся с Василем и поднялся. Василь тоже встал.
– Куда?
– спросила тетя Дуся.
– Дело, мама.
– Хоть бы сегодня…
– Пусть идут, тетя Дуся, - сказала Злата.
– Они скоро.
– И что у вас за дела? Ведь застрелить могут.
– Мы маленькие, -
– Нас не видно.
А дождь все хлестал по темному городу, словно стремился хоть с одного окошка смыть темноту, добраться до света.
Василь нес за пазухой узел с одеждой для лейтенанта, чтоб не намок. Шли молча, быстро, легким шагом по-кошачьи, как и подобает Великим Вождям.
Вышли к речной пойме и двинулись по прибрежной улице. Мокрая земля чавкала под ногами.
За одним из заборов залаяла собака. Толик остановился. Уж очень знакомым показался собачий голос.
– Ты чего?
– спросил Василь.
– Ничего. Слышишь?
– Собака.
Толик пошел было дальше, но снова остановился, сунул два пальца в рот и трижды коротко и тихо свистнул.
По ту сторону раздался хруст веток, кто-то пробирался через кусты. Собака несколько раз тявкнула и заскулила.
Толик стоял неподвижно. Остановился и Василь.
– Киня, ко мне, - тихо позвали из темноты собаку. Голос был старческий.
Снова затрещали кусты, и за забором все стихло.
Василь тронул Толика за плечо. Свернули к реке. Зашуршала под ногами жесткая осока.
Противоположный берег скрывала тьма. Деревья на нем даже не угадывались. И река была не видна, только едва слышно рядом журчала вода.
Ребята остановились и стали всматриваться во тьму.
– Вспомнил, - прошептал Толик.
– Киндер лаял. Его голос.
– Ты что?
– в голосе Василя звучало изумление.
– Киндер давно в Москве. Они же с цирком ушли.
– Может быть… Но очень похож.
– Ты ж на собаках собаку съел, - усмехнулся Василь.
Толик не ответил. Некоторое время они напряженно прислушивались, стараясь уловить какой-нибудь посторонний звук.
– А кто в этом доме живет?
– тихо спросил Толик.
– В каком?
– А где собака.
Василь пожал плечами:
– Вроде, старик…
– Один?
– Тихо.
Они снова прислушались.
– Показалось.
– Когда я свистнул, собака заметалась. Выходит, знает свист.
– И я бы свистнул - заметалась. У тебя в мозгах сдвиг на собачьей почве.
– Тихо, - Толик тронул товарища за руку.
На этот раз послышался смутный всплеск, потом другой, слабый, но отчетливый. На черной воде появилось еще более черное пятно, расплывчатое и длинное. Оно ткнулось в берег.
Василь и Толик подхватили скользкое бревно, подтянули, чтобы не унесло течением. Голый Каруселин вышел из воды, в темноте он смахивал на призрак, а не на человека из плоти.
– Вытирайтесь, - Василь протянул ему полотенце.
– Быстренько. Одежда сухая?
– Подмокла немного.
– Надевайте. Мы
Лейтенант торопливо оделся.
– Пошли.
Зашуршала под ногами осока.
Впереди шел Василь, за ним Каруселин, замыкающим Толик.
Когда вышли к забору, за которым лаяла собака, Толик приостановился. Дом едва намечался светловатым пятном сквозь сад. Кругом было темно и тихо. Только осторожно чавкала земля под ногами впереди идущих.
Толик двинулся следом.
Тетя Дуся ушла домой. Злата увела Катерину, как было условлено. Василь открыл дверь ключом, впустил вперед Каруселина.
– До завтра, - сказал Толик.
– Спасибо, - откликнулся лейтенант.
– Не на чем.
Толик шагнул от двери и словно растворился во тьме.
Филимоныч рассказал своему жильцу, что видел в городской управе артистку Лужину.
Флич не знал, что и думать! Он обрадовался, что Гертруда жива. Но как попала в городскую управу? К ним?
Старик утверждал, что начальник, у которого он требовал жалованья, лысый такой, важный, перед ней ковром стелился. Видать, она еще в большие начальники выскочила!
Ну в какие начальники может выскочить тихая домашняя Гертруда? Да, она - немка и могла как-то использовать свое происхождение. Допустим. Но выскочить в начальники!… Чушь какая-то!
Он бы встретился с ней. Но во-первых, не знал, где ее искать. Во-вторых, что он ответит ей, когда она спросит о сыновьях? Что? А она спросит… В-третьих…
Все время в памяти воскресал последний вечер перед эвакуацией. Он как бы восстанавливал его, выстраивал минуту за минутой и начинал ощущать смутную тревогу.
Почему Гертруда была так взвинчена? Почему сказала, что у нее плохое предчувствие, что с ней непременно должно что-то случиться? Почему, еще вечером, до ареста, велела присмотреть за мальчиками? Может быть, она знала, а не предчувствовала? Тогда почему не сказала прямо, что ее должны арестовать? Почему, наконец, не сбежала, не скрылась, если знала? В суматохе вряд ли стали бы ее так уж разыскивать. Ведь она никакого преступления не совершила. В этом он уверен. Твердо уверен. Он знает Гертруду столько лет! Она не способна на подлость, на измену.
А может быть, Филимоныч встретил вовсе не ее в управе? Мало ли похожих женщин? Просто и обознаться.
Но старик стоял на своем. Описал и голубое шелковое платье, как шуршало, когда шла. И как она держала голову, и светлые волосы валиком. И как она говорила по-русски, словно не по-русски.
Оставаясь один, Флич гонял по ладони монетку, слоняясь по комнате, придумывал новые фокусы, возился с аппаратурой, стряпал на кухне. А думал все время о Гертруде и о ее мальчиках. В то, что мальчики погибли, не верил. Как это погибли ни с того ни с сего, просто так? Немыслимо! Они доберутся до города, рано или поздно он их найдет. Зайдут же они в цирк!