Курьер из Гамбурга
Шрифт:
– Да вы откуда знаете?
– Говорят… – многозначительно бросил Озеров и стал подбирать корочкой остатки подливы. Глафира поспешно положила ему на тарелку еще мяса.
– Как же этого легковесного Бакунина держат в таком серьезном заведении, как иностранная коллегия графа Панина?
– А потому что умен. – Челюсти Озерова опять заработали, как жернова. – И в языках силен. Бумаги так умеет составить, что никакой правки не надо. Можно даже сказать, талантлив, только азартен очень. А какой русский не азартен? Это вы, немцы, рассудочны. У вас все по пунктам расписано, а россиянин всегда готов головой в прорубь. И не ради смысла, а от удали. Я и сам такой, но до Федьки Бакунина мне далеко. Этот удалец каких мало. А на лошади как сидит! И при таких талантах в кавалерию не пошел. Уму непостижимо!
– Я не понимаю. Вы куда мечтали пойти, в актеры или в кавалеристы? – не удержалась от насмешки Глафира.
Озеров ответил с полным достоинством.
– Мечта не материя. Она субстанция чистая. Можно одновременно и актером быть, и в седле сидеть, да так, чтоб мамзели заглядывались.
– Слушайте, Константин, вы меня совершенно заинтриговали этим Бакуниным. Представьте меня ему!
Озеров неожиданно смутился, покатые плечи его обмякли, лицо потускнело, приняв кислое, несколько обиженное выражение.
– Я, конечно, могу. Но где его встретишь, Бакунина-то?
– Да хоть в трактире у Вильмана.
– Ни-ни, я туда уже давно не хожу. Там ведь еще и в карты играют, а я душой слаб. На масонские трапезы Бакунина надо на аркане тащить. Занят, говорит. И потом… – он виновато развел руками и умолк. Молчание его красноречиво говорило: кто он, и кто – я. Мы все, конечно, братья во Христе, но в жизни между нами огромная дистанция.
Глафира верно подозревала в соседе шпиона, но, считая его сильной, коварной личностью, она сильно ошибалась. Знала бы она, какое у Озерова любимое занятие (хобби по-нашему), то не стала бы приставать с просьбами. Протоколист хоть и получил вторую масонскую степень, занимал очень скромное место в иерархии ордена. На его оплывшие плечи была возложена художественная часть. Начал он с кистей и карандаша, рисовал виньетки к текстам, иногда поручали и грамоты украсить живописью. Скоро выяснилось, что в рисовании он не силен, зато открылся в нем новый талант – вышивальщика.
Удивительно, как ловко орудовала игла в его толстых пальцах! Работы было много, и не в рассуждениях о высоком приобщался протоколист к символике вольных каменщиков, а сидя за вышиванием запонов-фартуков, ковров или гроссмейстерских лент. Для пламенеющей звезды «Дух» нужны шелка желтые и золоченая нить. Озеров делал стежок за стежком и искренне верил, что в этот самый миг получает жизненную силу, направляющую его на верный путь к Зиждителю.
Солнце, в свою очередь, изображает истину, мужество, правосудие, а луна – есть чистая любовь. Вот я их сейчас вышью красиво, и буду уже не пустой титл, то бишь прозвание, а постигну все три главных масонских добродетели: мужество, правосудие и воздержание. Самоусовершенствование не терпит роздыха, и Озеров, «посвящая служению человечества часы своей быстротекущей жизни», оставил себе только одну радость – масонские обеды, а все прочее время отдал Сенату и вышиванию. Ну а между делом за весьма умеренную плату поставлял кой-какие сведения в полицейскую команду.
Вернувшись от Глафиры в свою комнату, он принялся вспоминать в подробностях недавний разговор. Что это он прицепился к Федору Бакунину, зачем распускал павлиний хвост? И не сболтнул ли он чего лишнего? И вообще зачем этот немец зазвал его в гости и так сытно накормил? Напрашивался единственный вывод – Шлос раскошелился исключительно из чувства благодарности за то, что именно он, Озеров, и никто другой, отвел его в Запасной дворец на роскошный масонский ужин. Помнит немец добро, и на том спасибо.
Свеча давала мало света, хмельные пальцы несколько одеревенели, ткань запона была жестковата, но стежки ложились, как всегда ровно. Он уже вышил наугльник – символ закона и совести, и теперь вдел в иглу зеленую нить для акации. Ветка акации есть знак бессмертия. Озеров вышивал и тихо, слегка фальшивя, пел масонский гимн, а немец за стеной все не мог угомониться, стучал оконными рамами и расхаживал по комнате. Вот ведь неймется человеку!
Вечером, прощаясь, Озеров промямлил напоследок, что как только что-нибудь нарисуется, иными словами, если он узнает, что на малой трапезе (большая пока не намечалась) будет присутствовать вышеозначенный брат, то он, Озеров, немедленно упредит об этом господина Шлоса. Протоколист путался в словах, фамильярное «Федька» начисто исчезло из лексикона, и Глафира поняла, что знакомство с Бакуниным через соседа дело гиблое.
Ну и пусть его. Не ходит Бакунин на масонские трапезы, так Глафире самой не хочется там лишний раз появляться. Она решила навестить трактир на Невской, где Бакунин показывал на бильярде чудеса ловкости и профессионализма. И в первый же вечер ей повезло, Бакунин был там. Оставалось только дождаться конца игры, а потом подойти к нему непринужденной походкой и поздравить с победой. Конечно, надо выказать полый восторг, игроки любят откровенный подхалимаж. А потом: «Ба, мы кажется уже встречались! Как же, как же…» Так и познакомятся.
Но на этот раз пиеса жизни предложила совсем другой сюжет. Трактир Вильмана в десять вечера представлял собой сущее столпотворение. Глафиру совершенно и смяла и оглушила ночная жизнь. Она еще не была в компании, где мужское естество было представлено так откровенно и ярко. Здесь все орали, стараясь перекричать друг друга. Никогда она не слышала столько брани, здорового гогота, пьяных выкриков, сомнительных прибауток и откровенного мата. Центр залы был отдан поклонникам Бахуса, здесь пили и ели. Лучшая, хорошо освещенная часть помещения принадлежала картежникам. Партикулярных было мало, все больше военные.
Единственной, присутствующей здесь женщиной, была дочь хозяина, белобрыса, крепкая, на голове кокетливый чепец, на губах дежурная улыбка. Улыбка ей не шла, потому что слишком обнажала десны, вообще ее красавицей никак нельзя было назвать, но все сальные намеки публики были направлены именно на нее. Не глядя в зал, она как заведенная, наливала полпиво в глиняные кружки, которые ловкие молодцы с вороватыми лицами разносили по столам.
С большой залой соседствовало помещение поменьше с роскошным немецким бильярдом. Там было относительно тихо, разговаривали больше вполголоса, только время от времени раздавалось чье-то восторженное аханье или выкрик, который тут же затихал, никем не поддержанный. Когда Глафира явилась в бильярдную, Бакунин только начал партию. Стол облепили знатоки. Они пристально следили за игрой, негромко переговаривались, называя какие-то цифры. Озеров был прав, здесь действительно делались ставки на выигрыш. На противника Бакунина Глафира вообще не обратила внимание, кажется, он был в форме кирасирского полка.
Открыв от волнения рот, она внимательно следила за Бакуниным. На этот раз он ей меньше понравился. С лица его исчезла одухотворенность, взгляд был холодным и цепким, движения нарочито замедленны. Казалось, что Бакунин сосредоточен не столько на игре, столько на обдумывании какой-то глубокой, очень важной для него мысли, а холеные его руки движутся сами по себе, как у опытной вязальщицы, которая может изобразить любой узор с закрытыми глазами. Максимум суеты приходился на непонятное действо, когда он пачкал мелом кий, а во время игры было невозможно уследить, что такое делают его руки, если от несильного удара шары прыскают в разные стороны и покорно валятся в сетки.