Курьер из Гамбурга
Шрифт:
– Где же я возьму разбойников? – опешила Глафира.
– Да их полный Петербург. Нашла о чем тужить. Разбойников мы сами изготовим. Если вы им заплатите, я могу с мастеровыми поговорить. Двух вполне хватит. Они у вас коня уведут, а вы блажите в голос, стучите в калитку-то, бейтесь, что есть силы. А как открывать ее начнут, упадите, словно без чувств. Вас отнесут в дом. Ну а дальше, это уж как повезет.
– А если солдаты из полицейской охраны раньше явятся и схватят мастеровых?
– Убегут. Вернее, ускачут. Мишка Пегий отчаянный мужик. Он для меня что хочешь сделает. Потрудится на славу. Надо только точно определить, чтоб твой Бакунин дома был. Господь милостив, авось и сладим дело. И поверь, дева, выглядеть все это будет очень правдоподобно.
С этим Глафира не могла не согласиться. Разбойников всегда было много в столице, но в последнее время, вдохновленные опасными слухами о Пугачеве, они так и лезли на рожон. Кражи со взломом были обычным явлением, при этом грабили не только дворцы и дома зажиточных обывателей, не брезговали и лачугами бедняков, где, кажется, и взять-то нечего. Много было беглых, в приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям» печатали целые списки бежавших дворовых людей. Они вооружались дубьем и выходили на улицы, грабя прохожих иногда среди бела дня.
Управа Благочиния (так императрице нравилось называть полицейскую команду) под руководством генерал-обер-полицмейстера Чичерина работала не покладая рук, и все мимо. Здесь уместно сказать несколько слов о полиции того времени. Заместителем обер-полицмейстера в Управе был полицмейстер, он, собственно, и вершил главную работу. Полицмейстеру подчинялись частные приставы – офицеры полиции, они наблюдали за порядком во всех десяти частях города. Каждая часть Санкт-Петербурга делилась на кварталы, во главе каждого стоял квартальный надзиратель. Всего кварталов в столице было сорок два, причем сами обыватели выбирали в помощь властям квартального поручика. Кроме того, в городе имелось двадцать градских сержантов, полицейская команда из десяти поручиков и двести восемьдесят пеших и конных солдат. Вот такая тогда была милиция.
Будущих разбойников Феврония показала Глафире загодя. Первый был совершенно неприметный парень, худой, длиннорукий, серый армяк висел на нем, как на вешалке, а второй, тот самый Мишка Пегий, который участвовал в кабацкой драке, напугал Глафиру лохматостью, дерзким взглядом и косой усмешкой. Мишка фасонил в немецком платье, с Февронией держался запанибрата, а та несколько заискивала перед красивым мастеровым. «Как бы он нас всех не продал с потрохами, – подумала Глафира с опаской, – и еще неизвестно, кто здесь кем руководит: Феврония мастеровым или он ей».
Но раздумывать было некогда. Решили, так решили.
В назначенное время, а именно в десять вечера, все были на месте. Предполагаемые разбойники притаились в кустах. Глафира явилась загодя и теперь, восседая на Добром, внимательно всматриваясь в окна дома. На втором этаже горели свечи, стало быть, хозяин уже дома.
В августе темнеет рано. Прохожих на улице не было, за забором Бакунинской усадьбы если и шла какая-то жизнь, то была она совсем беззвучной. Договорились начать по знаку. Глафира должна была взмахнуть рукой, а она все что-то медлила, не чувствовала в себе нужного настроения и боялась, что не сразу войдет в роль.
Но нужное настроение появилось на удивление быстро. Она не успела еще опустить руку, а длиннорукий Саватий, быстрый, словно бес, подскочил к лошади и схватил ее под уздцы. Мишка Пегий тем временем занялся Глафирой.
Действу надо было предать правдоподобность, не исключено, что в этот самый момент за ними наблюдали со стороны, поэтому когда Мишка Пегий бесцеремонно и резко попытался стащить ее с лошади, она оказала сопротивление. Это его разозлило, и он, ухватив Глафиру за талию, с такой силой отбросил ее в сторону, словно она была котенком, голову которого намеревались размозжить о ствол дерева. Ей даже показалось, что он испытывает садистское удовольствие, чем-то не угодил ему юноша по имени Альберт Шлос. Она ударилась так удачно, что из носа пошла кровь и тут же окрасила белое жабо. «Очень кстати, – подумала Глафира. – Вряд ли мои спасители поймут, что у меня сосуды слабые. Они наверняка решат, что я ранена».
– Кричи, барин! – гаркнул Мишка, но, видно, Глафире еще рано было начинать собственную партию.
Как только Длиннорукий выволок Доброго из кустов, конь совсем обезумел. Он привык, чтобы с ним обходились деликатно и ласково, а действия разбойника были грубые и торопливые. Конь ударил насильника копытом и возмущенно заржал.
– Добрый, тихо, тихо, – лепетала Глафира, утирая кровавые сопли.
– Уйди, барин. Брысь! – Мишка вскочил в седло, длиннорукий Саватий примостился сзади и саданул каблучищами коня в бок.
Добрый попытался встать на задние ноги, потом опал на все четыре и сразу галопом припустился вдоль улицы. Глафира с криком «Что с конем делаете, ироды?!» бросилась за ними вслед, но опомнилась, встала как вкопанная, а потом бросилась к калитке Бакунинского дома.
– Спасите! Спасите! – кричала она и что есть мочи колотила кулаками по забору. – Грабят! Убивают!
Десять раз крикнула, двадцать, а может, и того больше. Она замолкла на мгновенье, прислушалась. Тишина.
– Люди, на помощь! Спасите, православные! Грабят! Убивают!
Сколько можно орать? Глафира потеряла счет времени, в горле начало першить, костяшки пальцев наверняка сбиты в кровь. Она приложила ухо к доскам. Ей показалось, что по ту сторону забора кто-то разговаривает, и даже чьи-то шаги мягко прошмыгнули по бурьяну. Она еще раз крикнула «Спасите!», получилось как-то неуверенно. Глафира стукнула последний раз и опустила руку.
Вся эта затея показалась ей вдруг глупой и нелепой. Возбужденная злостью Пегого и разбитым носом, она призывала на помощь очень правдоподобно. Если бы калитку открыли сразу, то она бы смогла вполне естественно упасть в обморок. Но запал пропал, и теперь уже никто не может гарантировать натуральности. Что она блажит на пустой улице, тем более, что на нее никто не обращает внимания? Она вытерла все еще кровивший нос.
Луна вылезла, но светлее не стало. Дальний фонарь не горит, наверное, забыли зажечь. Свечи на втором этаже бакунинского дома тоже погашены. Может быть, хозяина и дома-то нет.
Глафира отошла к рябине, села на землю и почувствовала, как страшно она устала. Господи, за что ей все это? Звезды сияют. Ах, какое большое небо над Петербургом. В небе хорошо, а здесь на земле все глупо и стыдно. Не перед собой, что перед собой стыдится, глупой? А стыдно перед кем-то другим, который всегда наблюдает за нами и видит каждый наш шаг, и когда мы делаем что-то уж совсем из ряда вон – удивляется, пожимает плечами и думает: «Может быть, зря я дал вам право выбора? Что же вы так по-идиотски себя ведете?»