Курьер из Гамбурга
Шрифт:
– Послушайте, летом и осенью в вашей столице от моего имени действовал мой двойник!
В ответ мудрый следователь заявил:
– Если бы вы в оное время присутствовали в столице нашей, то вообще сидели бы сейчас в каземате. В каких отношениях в бытность вашу в Гамбурге вы состояли с упомянутым Отто Вилем?
– Я первый раз слышу это имя! – губы у Шлоса дрожали.
Предчувствия говорили несчастному юноше, что этот бред просто так не кончится, что все это только начало, и единственная его забота теперь, не проговориться и не назвать всуе имя Георга Розенберга.
Всего допросов было три. На последнем Шлос совсем загоревал. Был бы он поопытнее, постарше, понял бы, что никаких улик против него нет, допрос ведется методом тыка – вдруг мальчишка сболтнет что-нибудь и даст следствию свежую нитку.
Итогом этих разговоров было жесткое требование оставить Петербург в течение трех дней, то есть ровно столько, сколько ушло бы на оформление выездной визы.
Шлос был несказанно рад такому исходу дела. Совсем иначе к такому повороту судьбы отнесся Ипполит Иванович. Он ужасно всполошился: мы поедем вместе. Правда, через три дня я сам уехать никак не могу, проклятый управляющий не прислал никаких денег. Но тебе я достану, достану! Альберт, сын мой, жди меня в Кракове… или в Вене. Где пожелаешь. Шлос соглашался на все условия.
Ипполит Иванович взялся за дело твердой рукой. Сейчас главное, наскрести денег хотя бы на отъезд мальчика. Закон неумолим. Они просто довезут его до границы, а потом бросят на произвол судьбы. Непереносимо, непереносимо… Где взять денег? Мальчик не может довольствоваться малым. Он привык к комфорту и хорошей жизни. Пока еще, слава Богу, есть закрома, не вычерпанные до дна. Надо ехать в опекунский совет, разговор будет сложным…
Мужик в сером армяке и войлочной шапке явился в дом вечером в тот час, когда старого барина не было дома. Альберт был в наличии, однако и он не видел этого мужика, а про армяк и войлочный колпак узнал из рассказа старого дворецкого.
– Вот, барин, просили передать.
Шлос развернул не совсем чистую, испачканную какой-то жирной дрянью бумагу, и увидел в ней свой кошелек. Кошелек несколько поистрепался, и золотой вензель, вышитый руками маменьки, слегка поблек, но во всем прочем сомнения не было – это его собственность, пропавшая в проклятой русской деревне.
– Откуда это? – спросил он прерывающимся голосом.
– Принесли. Только что. Сказал, отдай молодому барину в руки.
Щлос ослабил тесемку – золото! Деньги он пересчитывал уже в своей комнате. Немцы любят точность, но взволнованный Альберт никак не мог вспомнить сумму, каковая хранилась в этом кошельке в тот злополучный вечер, когда он свалился без сознания. Естественно, в дороге он тратил и много. Маменька учила его записывать каждый пфенинг, но где там было записывать. Будем считать, что деньги вернули ему полностью. Но кто вернул? Привидение?
Он так разволновался, что сам, без помощи слуг, стал укладывать собственные вещи. Скорее из этой окаянной страны! Сегодня деньги вернули, завтра опять отнимут. Он мог бы предположить, что золото послал ему Розенберг, но тот никогда бы не выслал их с посыльным. Подобная сумма передается только из рук в руки. Но все это чушь, чушь! Откуда взялся его кошелек?
Шлос уже смеялся в голос, душа его ликовала.
– Иван, закладывай карету! Впрочем, можешь вызвать извозчика. Да, я уезжаю. Да, я не дождусь барина. Мне нужно торопиться. Ипполиту Ивановичу передай, что я никогда не забуду его благодеяний. Я его вечный должник, понял? Так и передай.
Альберт знал заранее, что проживет должником всю жизнь и при этом не будет угрызаться совестью. Главное, скорее, скорее… Прочь из этого дома! Видеть слезы старика, еще чего доброго за коленки начнет хватать…Непереносимо.
За пятнадцать копеек извозчик довез Шлоса до пристани, оттуда катер доставил его в Кронштадт. Дело на таможне решилось быстро, и уже через два дня он стоял на палубе корабля и с радостью смотрел, как удаляется от него, тает в утреннем воздухе берег опасной и непонятной России. Как они говорят-то? Россия-матушка… ха-ха-ха!
Горе Ипполита Ивановича было неописуемо. По его словам, он «обеспамятел»: метался по городу, обходил знакомые дома, искал своего ненаглядного. Все тщетно! Я не перенесу этого удара, твердил он, глядя на икону, – я умру, сгорю заживо!
Но ему предстояло перенести еще одно тягостное событие, тягостное если не по сути, то по тем последствиям, которые оно вызвало. Ему предстояла встреча с Глафирой.
Когда Екатерина писала свой «Наказ», она и не думала о совершеннолетии сына. Также еще ничего не предвещало грядущих бед, как то чуму, волнения в Москве и страшный Пугачевский бунт, поэтому прилежно конспектируя Монтескье и Беккария, императрица сама верила, что своим литературным трудом будет «содействовать счастью и благосостоянию народа». Вольтер за трудолюбие обозвал ее пчелой, и теперь Екатерина называла Россию «своим ульем».
«Наказ» был написан для депутатов будущей Комиссии для сочинения проекта нового уложения, то есть для создания новых русских законов. Депутаты были созваны в Москве в июле 1767 года, заседать начали в Коломенском дворце. «Наказ» начинался словами: «Господи, Боже мой! Вонми ми и вразуми мя, да сотворю суд людем твоим по закону святому судити в правду». Далее следовали слова о нравственных обязанностях человека и правительства, патриотизме, гуманности, любви к ближнему. Депутаты читали «Наказ» и плакали от счастья и умиления.
Затем начались споры и прения. Как пишет сама Екатерина, она «дала им волю чернить и вымарывать все, что хотели». «Комиссия для сочинения нового проекта уложения» заседала два года, «чернила и вымарывала», но дело до конца так и не довела, поскольку была распущена из-за войны с Турцией. Государыня нашла это дело более насущным, чем написание новых законов.
«Наказ» был издан малым тиражом после основательной чистки и правки. Мало того что на деле он стал всего лишь литературным произведением, так его еще и запретили для широкого пользования. Сенатский указ по этому поводу сообщал, что труд государыни писался исключительно для присутственных мест и выдавать его на руки разрешалось весьма ограниченному кругу лиц. И Боже избавь, сей труд переписывать от руки! Самиздат и в XVIII веке строго наказывался.
Историки говорили про «Наказ», что до высказанных Екатериной идей еще Запад не дорос, а она, мол, вознамерилась высадить его на тощие российские земли. Но я думаю, что главная причина запрета книги не в этом. Сочиняя свой труд, Екатерина увлеклась, конечно, как всякая увлекающаяся натура, и при этом вовсе не думала о последствиях. Законность, вот что она ставила во главе угла.
Но прошло время, и императрица поняла, что «Наказ» в первую очередь направлен против нее самой, потому что трон русский она занимала незаконно. К 1774 году от той, которая бредила идеями энциклопедистов, мало что осталось. Многие либеральные замашки уже исчезли без следа, но ум, то есть способность мыслить аналитически, дальновидно, здраво, изворотливо и гибко, остался при ней.