Курьез с шедевром
Шрифт:
Еще удивительнее дела пошли дальше. В 1890 году в своем журнале «Русский архив» восьмистишие печатает П. И. Бартенев, да к тому же сопровождает текст указанием: «Неизданное». Как же так? Ведь оно уже дважды опубликовано! Может, Бартенев действовал по неведению? Немыслимая вещь! Журнал «Русская старина», где выступил Висковатов, по своему, как мы теперь сказали бы, профилю был единственным конкурентом бартеневского «Архива», и уж, надо думать, расторопный Петр Иванович зорко приглядывался к собрату-сопернику. Тогда — в чем же дело? А может — шпилька конкуренту? Намеренное игнорирование уже сделанного другим? Желание посмеяться над соперником?
Такое предположение будет не столь уж неправдоподобным, если принять во внимание, что у бартеневской публикации три разночтения с первой висковатовской (журнальной) и даже четыре — со второй (книжной). Напутал, дескать, дружок! Доверился какой-то липе! Восклицания в таком духе кажутся тем более вероятными в устах Бартенева, что Висковатов-то
Но тут всплывает новая и, может быть, самая большая во всей этой истории загадка. Дело в том, что еще в 1873 году Бартенев послал иной вариант стихотворения «Прощай…» известному библиографу П. А. Ефремову, а немного позже — Н. В. Путяте, и в обоих случаях уведомлял своих адресатов, что это — «списано с подлинника». С подлинника! Почему же теперь отдано предпочтение другому тексту? М. Г. Ашукина выдвигает такое предположение: «Очевидно, он (Бартенев) к этому времени усомнился в достоверности того «подлинника», с которого послал копии Ефремову и Путяте…» Почему усомнился? А вот, мол, как раз под влиянием нового текста, полученного от «современника»: «Первая публикация стихотворения в «Русской старине» скорее всего побудила современника, хранившего текст, сообщить его Бартеневу для опубликования в исправление ошибочного, висковатовского». Нельзя не заметить, что в этой гипотетической картине несколько странно выглядит «современник, обладатель столь достоверного текста». Он, как видно, крайне ревностно озабочен публикацией произведений Лермонтова, но вместо того, чтобы самому предпринять какие-то конкретные шаги в этом направлении, молча сидит в своем углу — ждет, чтобы кто-нибудь напечатал неверный текст, дабы тотчас его исправить. И ждать ему пришлось не тридцать лет и три года, а сорок шесть лет! Ну, а если бы Висковатов не выступил — так и унес бы почитатель Лермонтова свой достоверный текст в могилу?
Да кто он в конце концов? М. Г. Ашукина отвечает: «Мы этого современника не знаем, но Бартенев знал его». Какие доказательства, что знал? Никаких. Если допустить, что все-таки знал, то почему, как пишет Ашукина «скрыл» его имя? Неизвестно. А когда сделана запись «со слов поэта»? При каких обстоятельствах? Под диктовку, что ли, или через двадцать — тридцать лет по памяти? Опять неизвестно. Ну, а крепка ли память-то у «современника»? Можно ли на нее положиться — ведь ему к 1890 году, самое малое, было под семьдесят пять — восемьдесят? Ничего неизвестно! Все в тумане… Единственное, о чем можно сказать с известной долей уверенности, это то, что таинственный «современник», если он, как полагает М. Ашукина, еще благополучно здравствовал, был уже в весьма преклонных летах, но оставался страстным любителем литературы и дотошным читателем «Русской старины» и «Русского архива».
И вот такой-то источник, где все столь сомнительно, зыбко, неопределенно, предпочесть тексту, который «списан с подлинника»? Я думаю, разгадка здесь вот в чем.
Ни в 70-е годы, ни в 1890 году у Бартенева, как и у Висковатова, не было не только лермонтовского подлинника или достоверного, надежного списка с него, но и вообще никаких косвенных доказательств авторства великого поэта. Он, как и Висковатов, располагал лишь расхожими вариантами стихотворения. Это подтверждается тем обстоятельством, что все три текста, как и два висковатовских, разнятся между собой. При плохом знании почерка Лермонтова Бартенев действительно мог предположить в 70-е годы, что он снял копию с подлинника, подобные вещи случались с более искушенными специалистами и позже. Однако твердой уверенности у него не было, и это долгие годы (самое малое — почти двадцать лет!) удерживало его от публикации. Но вдруг он видит, что его конкурент не колеблясь дважды печатает стихотворение безо всякого указания на источник. И вот тогда, досадуя на свою медлительность, нерешительность и на бесцеремонный обгон соперником, Бартенев тоже ударился во все тяжкие: на следующий же год предал стишок тиснению! При этом по понятным престижным соображениям он избрал новый попавший ему в руки вариант, который больше, чем прежние тексты, отличался от висковатовских.
Но при этом допущении, естественно, возникает вопрос: а можно ли было ожидать от Висковатова и Бартенева таких чувств и поступков — обнародование недостоверных текстов, следования соображениям престижа, желания во что бы то ни стало обойти конкурента и т. п.? Увы… И тут приходится сказать несколько слов о них как о публикаторах. У обоих немалые заслуги в деле сбора и печатания литературных и исторических документов. Тому и другому мы обязаны сохранением весьма ценных рукописей, без коих картина нашей культуры была бы сейчас неполной. Но — надо признать со всей определенностью — и тот и другой принадлежали к числу не самых безгрешных детей своего бурного века.
П. А. Висковатов не раз был замечен, как выражаются специалисты-текстологи, «в приверженности к контаминированным текстам», то есть к соединению текстов разных редакций произведения, в результате чего появляется новый, ранее не существовавший текст. Контаминация, разъясняют
Что касается до его собрата-конкурента, то даже бесстрастная Литературная энциклопедия вполне деликатно, однако достаточно твердо констатирует: «Многочисленные публикации Бартенева в археографическом и текстологическом отношении стояли на недостаточно высоком уровне». Имея в виду именно обстоятельства занимающего нас дела, В. В. Виноградов иронически писал о наивности тех, кто «придает значение вполне достоверного документа или объективно-исторического факта противоречивым заявлениям Бартенева относительно сообщаемых им текстов стихотворения «Прощай, немытая Россия»: «списанный с подлинника», «с подлинника руки Лермонтова» или «записанный со слов поэта современником». Даже исследователи, находящиеся по иным весьма важным вопросам лермонтоведения на противоположных позициях, единодушны в критической оценке публикаторской деятельности Бартенева. Так, один говорит о «крайнем дилетантизме его публикаторских приемов», более того — «о полной несостоятельности Бартенева-публикатора»; другой, назвав его «из рук вон плохим публикатором», заявляет: «Он не задумывался над тем, что публикует, его не интересовало, вызывает ли доверие публикуемый им текст. Важно было только опубликовать оригинальную, а еще лучше — сенсационную новинку». Тут же приводятся непустячные примеры подобных «новинок». Так, в 1885 году под видом некрасовского Бартенев обнародовал стихотворение «Заздравный кубок подымая», посвященное Муравьеву-вешателю, печально знаменитому графу-мракобесу. Разумеется, ничего подобного Н. А. Некрасов не писал и не мог написать. В 1889 году Бартенев поместил в своем журнале стихотворение «Великих зрелищ, мировых судеб», объявив, что это неизданный Тютчев. На самом деле стихотворение принадлежало Некрасову и дважды было им напечатано.
По поводу последнего эпизода исследователь восклицал: «Как напоминает этот пример публикацию Бартеневым «неизданного» стихотворения Лермонтова в 1890 году!» То есть он усматривает здесь сходство лишь в том, что в обоих случаях под видом новинки преподносились вещи уже дважды напечатанные. А между тем, думается, тут возможно гораздо более глубокое сходство: как в первом случае под видом неизданного Тютчева, так и во втором под видом неизданного Лермонтова публиковались стихи чужие, названным поэтам не принадлежавшие. В самом деле, если имена Тютчева и Некрасова публикатор мог использовать для фабрикации «сенсационных новинок», то почему бы он остановился перед Лермонтовым? Тем паче, что если со времени смерти Тютчева прошло двадцать два года, Некрасова — лишь восемь, то со дня гибели Лермонтова — аж сорок девять! При такой удаленности последней даты фабрикация сенсационной «новинки», естественно, представлялась делом гораздо более соблазнительным как по своей эффектности, так и по шансам на безнаказанность.
Здесь однако нельзя не заметить, что нынешние критики Висковатова и Бартенева, давая крайне неодобрительные аттестации им как публикаторам, не всегда принимают во внимание тогдашний общий уровень и археографии, и библиографии, и публикаторского дела, не берут в расчет известную простоту нравов, царившую в этой сфере деятельности. А этот уровень, эта простота в сочетании с действительно имевшими место беззаботностью и склонностью наших публикаторов к сенсационности должны бы особенно насторожить исследователей в вопросе определения авторства такого стихотворения, как «Прощай, немытая Россия». Но этот вопрос никогда и не вставал, — ни сто лет назад, ни позже. Как появилось оно в «Русской старине», подписанное именем Лермонтова, так мы и поверили сразу и навсегда: Лермонтов! А современные исследователи вспоминают о публикаторской беззаботности Висковатова и Бартенева лишь в тех случаях, когда это подходит в качестве аргумента против того или иного слова в восьмистишии «Прощай…», против того или иного варианта его текста, не укладывающегося в их концепцию, но никогда никто из них не взглянул на дело шире: а можно ли в данном случае этим публикаторам доверять вообще?
Легкость, с какой исследователи и издатели пренебрегли всеми сомнительными обстоятельствами, связанными с автографом, с источниками текстов, с самим появлением в печати восьмистишия «Прощай…», поразительна.
Для сравнения вспомним хотя бы стихи «В игре как лев силен» и «Милый Глебов». В последнем академическом собрании сочинений Лермонтова (Л., 1979) читаем о них в примечаниях: «По словам В. И. Чиляева, в доме которого Лермонтов жил в Пятигорске, эти экспромты произнесены в один из июньских вечеров 1841 года во время игры в карты. Первый из них относится к Льву Сергеевичу Пушкину, брату Александра Сергеевича. Второй экспромт адресован Михаилу Павловичу Глебову, корнету лейб-гвардии конного полка, впоследствии секунданту на дуэли Лермонтова».