Шрифт:
Колонна, в которую входило пять восстановительных поездов, неторопливо, но настойчиво двигалась за фронтом со всем своим скарбом: измерительными приборами, башмаками, шпалами, рельсами, стрелочным и сигнальным хозяйством да разномастным людом, большей частью не годным для строевой службы.
Все это хозяйство и умаянных тяжелой работой стройбатовцев возглавлял инженерный генерал Павел Аркадьевич Спыхальский, по фамилии судя, выходец из поляков. Но, кроме фамилии, всегда почему-то сконфуженного и утомленного лица да неистребимой вежливости, ничего уже в генерале европейского и тем более шляхетского не осталось.
Жил и работал Павел Аркадьевич в четырехосном пассажирском вагоне, на котором сквозь копоть еще просвечивали болотного цвета краска и черные буквы «Моск. ж. д.» да еще какие-то загадочные знаки, которыми так любят железнодорожники озадачивать технически безграмотную публику: «Гоп-стоп г. р. р. п. КПЧ ВРП мест. ПОС. 60 т. тормоз Матросова».
К вагону этому с двух сторон были прицеплены ржавыми фаркопами платформочки на дребезжащем, прихрамывающем ходу. С них торчали дулами кверху спаренные пулеметы, давно уже вышедшие из употребления в боевых порядках и потому отправленные в тыл. Возле пулеметов постоянно дежурили обезжиренные солдаты, попавшие сюда из госпиталей и делавшие вид, что зорко следят они за небом, бдительно стерегут генеральский вагон и все сложное хозяйство. В классном вагоне обитала еще фронтовая концертная бригада, и были там курящие певички, плясуньи, хотя уже и перестарелые, но лихие, были два баритона, один тенор, частушечник, гитарист, он же и конферансье — еврей Брамсо, выдававший себя за цыгана, был фокусник Маркел Эрастович, он же по совместительству администратор. В годы нэпа Маркел Эрастович содержал собственное заведение с биллиардом в городе Калуге, а после наловчился колоть себя кинжалом, вынимать из ноздрей бумажную ленту и делать огненный смерч, зажигая бензин во рту.
Генерал Спыхальский, хотя и руководил всеми восстановительными путейскими работами и, должно быть, успешно справлялся с должностью, так как ему выдали уже два ордена, сам, однако, тоже был в подчинении и подвергался строгой опеке со стороны проводницы Анастасии Поликарповпы Корбаковой, которую, впрочем, навеличивал лишь он один, а остальные кликали попросту — тетей Тосей.
Небольшого ростика, с чуть тронутым оспой лицом и оспою же полусведенными руками, женщина эта, всю жизнь проработавшая проводницей на поездах дальнего следования, знала и понимала всякий народ, умела с ним обращаться, была с ним в меру строга и без меры насмешлива. Рожденная вятской землей, в долгих своих странствиях она так и не утратила вятского сыпучего говорка, сохранила да еще и приумножила в дни войны трудолюбие, которым отличалась еще в девках. И если уж прямо говорить, генерал и особенно концертная бригада без тети Тоси мало чего полезного сделали бы для фронта. Артисты даже из вагона не смогли бы на свет божий выйти, не говоря уже о сцене, где все видно и заметно. В пути следования оба баритона, певички и танцорши так, видать, кутили, что явились к месту назначения вовсе в непригодном виде.
Нахохотавшись вдосталь над приунывшими артистами, тетя Тося удовлетворенно заметила:
— Ладно хоть гитару с аккордеоном не пропили. — И стала соображать, как и во что одеть концертную бригаду, которая впала в апатию, не шевелясь лежала по полкам и лишь изредка напоминала о себе слабыми стенаниями, умоляя подать воды и пищи.
Из вагонных простыней тетя Тося сконструировала дамам платья и вышила их крестиком, мужчинам она изготовила брюки и куртки из одеял, а манишки — из подшторников, Накаэывая артистам, чтобы не входили в раж и не шибко бы махали руками, так как материя состоит из полубумажной ткани и манишки могут запросто лопнуть во время исполнения номера.
Когда замолкла швейная машинка в купе тети Тоси, когда артисты пододелись, причесались и стали глядеться в зеркала, восхищаясь собою, тетя Тося сообщила, что все эти дни штурмовала генерала Спыхальского и добилась, чтобы артистов обмундировали, как настоящих бойцов.
— Вы гений, тетечка Тосечка! — заявил тенор и поцеловал ей ручку, а поцеловавши, тут же грянул жизнерадостно:
Сердце красавицыСклонно к измене…Тенор после первого же выступления перед массами променял и пропил тети Тосину одежку. Его примеру последовала и вся остальная капелла.
— Окаянные! — ругала тетя Тося затаившихся на полках артистов. — Чисто ребятишки! Хуже ребятишек! Где я на вас имущества наберусь?
Но вскоре все образовалось. Артистов одели в военное обмундирование, и, хотя оно поступило из БУ, то есть было уже в употреблении, артисты так гордились им, что пропивать форму у них не хватило решимости.
Потом какой-то московский театр пожертвовал боевой бригаде костюмы, фраки, настоящие манишки и клеенчато блестевшие туфли. Забот тете Тосе прибавилось. Надо было все это имущество чинить и гладить, а кроме того, в узле носить его на концерты и, терпеливо дождавшись конца выступления, тут же снять фраки, ботинки и прочее с артистов, увязать и спрятать в тайное место.
В пути следования концертная бригада как-то сама по себе разрасталась. Особенно запомнилось тете Тосе явление народу чечеточника и гитариста, а затем и конферансье Брамсо, как потом оказалось, фамилии, образовавшейся из Абрамсона.
Это случилось на Украине. Ночью поезд остановился в темной и плоской местности. Вверху гудели самолеты, никто не знал, наши это или чужие, и машинист на всякий случай закрыл поддувало паровоза, чтобы труба не сорила искрами и ничего не демаскировала.
Артисты спали. Генерал Спыхальский отдыхал. Солдаты на платформах крутили на звук самолетов пулеметами, но не стреляли, и кашляли в кулаки.
Тетя Тося выметала мусор из тамбура, освещая его притемненным фонарем, и забылась в работе. Послышались царапанье в дверь вагона и какой-то скулящий голос. Подумавши, что эти опять какой-нибудь всеми брошенный пес, а на ее вагон почему-то всегда набредали все брошенные и обездоленные, она отбросила железную защелку, открыла дверь и чуть было не опрокинулась назад.
Перед дверью стоял нагой человек с двумя полосатыми арбузами под мышками, и по лицу его текли слезы, скатываясь на волосатую грудь, в которой запуталась сенная труха. На человеке обнаружилась набедренная повязка из холщового мешка, а больше ничего на нем не было.
— Господи! — сотворив крестное знамение и поднимая оброненный веник, сказала тетя Тося. — Ты не из преисподней ли?
— Я — Брамсо. Я — Брамсо, — наконец разобрала тетя Тося. Человек протягивал арбузы и шевелил спекшимися черными губами: — Хлеба. Крошечку хлеба…
Тетя Тося помогла Брамсо подняться в вагон, налила ему чаю, дала хлеба и услышала повесть, которой печальнее еще не слышали на свете.
Калькулятор Бердичевского кожевенного комбината Абрамсон бежал от фашистов из родного города. Он пошел на восток, чтобы вступить в ряды Красной Армии. Ему приходилось в пути прятаться, а фронт так быстро катился на восток, что изнемог он в пути без пищи и крова, и тогда «мивые советские патриоты» спрятали его на бахче, да и забыли о нем. Он честно сторожил эту проклятую бахчу, обносился, как пустынник, арбузов же до того наелся, что теперь до конца дней своих не сможет их не только есть, но и смотреть на них едва ли без отвращения сможет…
Ночью тетя Тося и пустынник накатали полный тамбур арбузов, и Брамсо определился спать в вагоне.
— Я еще одного артиста подобрала! — объявила утром тетя Тося. — Вот это уж артист так артист!..
Так Брамсо оказался в концертной бригаде, выучился отбивать чечетку, вращать печальными глазами, дубасить кулаком по струнам, а больше по корпусу гитары, и выкрикивать: «А-а-а, черелло-марелло-о-о, асса-а!..»
И когда он плясал, люди военные немели от искусства и лишь кто-нибудь задушенно выдыхивал: «Во дает, цыган! Во бацает, подлюга!» А перед Брамсо солдатские лица крутились арбузами, и по ночам его преследовали арбузные кошмары, и если он сердился на кого — слал самое страшное проклятье: