Курляндский бес

Плещеева Дарья

Красотой чрева и бороды Тюфякин очень гордился и наряжался дороже молодых щеголей. Это его качество и привлекло внимание государя. Алексей Михайлович знал, что у князя есть шубы побогаче царских, и набалдашник его трости – цены неимоверной, и коли продать перстни с его пальцев – можно войско снарядить. Поэтому князь Тюфякин был выбран для соколиного посольства к курляндскому герцогу. Смысл посольства был только в торжественном вручении птиц и царской грамоты, к ним прилагаемой, для серьезных переговоров с герцогом у государя другие люди есть, умные и проницательные. А в боярской свите

совершенно затеряется неприметный Шумилов, имеющий особые поручения.

Подьячий Арсений Шумилов выехал вперед с немногими людьми, чтобы все подготовить для птиц – им следовало отдохнуть с дороги и приобрести бойкий и довольный вид, прежде чем стать герцогской собственностью. Было ему и кое-что иное велено – разведать насчет портов Курляндского герцогства, много ли туда приходит грузов, много ли отправляется оттуда, велик ли герцогский флот, какие суда строятся и где; откуда везут нужное корабелам железо; наконец, какие цены платят герцогу за новые суда англичане и французы. Алексей Михайлович, не дожидаясь того времени, когда у России будет свой выход к Балтийскому морю, давно уж замышлял держать свой флот в курляндских гаванях, а дальше – как Бог даст; а если Бог даст взять приступом Ригу, то все равно ведь свой флот понадобится. Для этого нужно было очень разумно провести переговоры с его высочеством, владея всеми сведениями, а не верить всякому лукавому слову ловкого и по-европейски образованного дипломата Якоба.

Да и третье было велено. Война ожидалась причудливая. Сейчас поляки отбивались и от русских, и от шведов. Со вступлением в войну России шведам предстояло драться и с поляками, и с русскими. А русским, соответственно, и с поляками, и со шведами. Так что Шумилов должен был по мере сил вызнавать, кто и как переманивает на свою сторону курляндского герцога, которому, с одной стороны, воевать не с руки, потому что владения малы, да и эти защитить он не может – не в армию вкладывает деньги, а в строительство и флот. А с другой стороны – его кузни, смолокурни, оружейные мастерские и корабли станут для союзника заметным подспорьем.

Всадник с подбитым глазом первый подъехал к дому (дивному, на его взгляд, дому, смотревшему окнами прямо на улицу – кто хошь залезай и хозяйничай!) и постучал в частый оконный переплет. Изнутри ему дали знак, он спешился и подошел к двери, также выходившей на улицу. Эта немецкая глупость была уму непостижима – как прикажете сей домишко охранять? То ли дело на Москве – дом в глубине двора, по двору с заката до рассвета гуляют псы; ни к имуществу вор не подберется, ни к дурам-девкам.

Дверь ему отворил старый шумиловский дядька Клим Ильич, которого подьячий взял с собой в поход ради его великой верности – да и чтобы оставшаяся дома на Москве матушка была спокойна за сына.

– Слава те Господи! – воскликнул он. – Ну что? Разведали?

– Все как есть разведали, а теперь корми нас, дяденька, оголодали – мочи нет! – весело сказал всадник с подбитым глазом. – Холоден, голоден – царю не слуга!

И щегольски, перекинув прямую ногу через конскую шею, соскочил наземь, даже не коснувшись рукой седельной луки.

– С голоду брюхо не лопнет, только сморщится, – отвечал Ильич, высматривая второго

всадника. Тот спешился подальше и не столь бойко.

– Опять? – строго спросил дядька.

– Да Клим же Ильич! Сил моих больше нет – слова ему поперек не скажи! Боярыня на сносях – пляши вокруг него да желания угадывай! А я человек простой, что на уме – то и на языке!..

– Помолчи ты. Петруха, поди сюда! – позвал дядька, и темнобровый насупленный Петруха подошел с конем в поводу. Ильич посмотрел, как молодцы отворачиваются друг от дружки, и тяжко вздохнул.

– Кто тебе, Ивашка, рожу-то изукрасил? – спросил наконец.

– Кабы я знал! Но и я на руку охулки не положил! Он, поди, там долго на карачках ползал, зубы собирал! – гордо ответил Ивашка. Тут Ильич вздохнул еще раз – не столь шумно, с заметным облегчением.

Того только недоставало, чтоб молодцы, посланные в Либаву с особым поручением, задрались и друг друга покалечили. Милостью Божьей обошлось!

– Петруха, ступай с конями под навес! Там Якушка в сене спит, растолкай, да чтоб хорошенько поводил бахматов. А ты, Ивашка, входи, – велел Ильич, – да не топай, как жеребец. Арсений Петрович отдыхать изволит.

– Да дело ведь спешное! Один? – Ивашка достал из седельных ольстров пистоли и, не глядя, передал конский повод Петрухе.

– Пока один.

И оба разом вздохнули. Плохо это было – что Шумилов сидит в светелке, никого к себе не допуская, и горюет. Даже если прячется, ссылаясь на обязательный для русского человека послеобеденный сон. Ильич понимал, что никакого сна там и в заводе нет, но идти против дедовского обычая не смел.

Ивашкино веселое нахальство тоже как-то попритихло, он скорчил унылую рожу и покивал. Плохо, что Шумилов сидит один, очень плохо. И управы на него, на дурака, нет – много чего привезли с собой в Курляндию, попа взять не догадались. Ближайший поп, который может вразумить, – в Друе, при воеводе Афанасии Лаврентьевиче Ордине-Нащокине.

Одну пистоль Ивашка засунул за кушак, вторая осталась в руке.

Подошел Петруха, тоже с пистолями. И оба встали перед дверью, глядя друг на дружку исподлобья – оба сразу войти первыми не могли, а быть вторым никто не желал.

Ильич посмотрел на молодцов, укоризненно кивая.

– Петруха, заходи, – сказал он и сам вошел первый.

Ивашка, обидевшись, чуть было не остался на улице, но торчать с пистолями напоказ было глупо – жители форбурга за московитами следят, рады будут донести, что они слоняются с оружием по городу. Дойдет до герцога и дружбе с ним никак способствовать не будет…

В горнице, где сидели и дурью маялись, играя в кости, два стрельца, Ильич пистоли отобрал.

– Давайте сюда, – велел он и уложил оружие в особые ящики. Потом Петрухе указал на табурет, а Ивашку повел к Шумилову.

Дверь светелки была закрыта.

Некоторое время Ивашка с Ильичом стояли, глядя друг на друга: кто-то должен был первым побеспокоить Шумилова. Наконец Ивашка почесал в затылке, отчего шапка, и так надетая набекрень, съехала на левое ухо.

– Нехристь, – проворчал Ильич, осознав, что парень толчется в доме, не сняв уличного головного убора. – Не задремал ли соколик мой?..