Куросиво
Шрифт:
– Господин, оставьте ее, довольно… Ничего вы этим не добьетесь. Только больше станет на меня злиться… Честное слово, что за упорная барышня! А глаза-то, глаза какие злые! Ой, даже страх берет Смотри, Аки, какая страшная у тебя сестрица, правда?
– Упрямая тварь! – граф опять взмахнул плеткой, но рука его вдруг остановилась в воздухе. Окончательно выйдя из себя, он не сразу заметил, что кто-то держит его за руку.
– Господин, наказание чрезмерно сурово… – задыхаясь от волнения, проговорил чей-то голос. Перед графом стоял человек, совершенно седой, одетый в хаори и в хакама. Это был Камбэ – старый слуга графа, прозванный за свою преданность Хикодзаэмоном [167]
167
Хикодзаэмон – Хикодзаэмон Окубо, иначе – Таданори Окубо (1550–1629), вассал феодального рода Токугава, служивший трем поколениям – первому сегуну Иэясу, его наследнику Хидэтада и третьему сегуну – Иэмицу. Феодальная традиция представляет его как образец преданности и бескорыстия.
– А, это ты, Камбэ?.. Принесла тебя нелегкая… – глаза графа все еще метали искры, рука, сжимавшая плетку, дрожала.
9
Старый Садакжи Камбэ всеми, помыслами был предан семейству своих господ. Принцип вассальной верности был отменен вместе с крушением феодального строя, и лишь немногие из прежних вассалов являлись теперь в дом бывшего главы клана с новогодними поздравлениями и в так называемые «счастливые» и «несчастливые» дни. Те же, кто появлялся чаще, были только просителями, которые стремились извлечь для себя какую-нибудь выгоду из имени или денег рода Китагава. Это возмущало старого Камбэ. Старик, живший теперь на покое (дом он передал сыну, служившему в военном флоте), слышал немало язвительных слов по своему адресу из-за этой неизменной преданности бывшему сюзерену.
Недавно старый Камбэ прихворнул, некоторое время был прикован к постели и теперь пришел извиниться за то, что долго не подавал о себе вестей. Выбежавшие из кабинета Ёсико и Фусако рассказали ему, что там происходит. Слухи о безобразиях, творившихся в семье графа, уже доходили до старика во время болезни. Не помня себя, он вбежал в комнату.
– Пожалуйте сюда плетку!
Граф попытался сопротивляться, но старый Камбэ, который, несмотря на преклонные годы, все еще преподавал борьбу, без труда вырвал у него хлыст, и граф с крайне недовольным видом опустился на стул.
– Я слыхал, ты болел?
Не отвечая, Камбэ старался приподнять Мити-ко, ничком лежавшую на полу, точно безжизненный комок.
Оттолкнув его руку, Митико попыталась встать без посторонней помощи, но покачнулась и снова тяжело опустилась на пол. Плечики и грудь ее так и ходили от частого, прерывистого дыхания.
Волосы у нее растрепались, платье смялось, горящее лицо было мокро от слез, сквозь сжатые зубы время от времени прорывался стон. Но это не был стон жалобы – это был стон гнева.
– Да, нечего сказать, господин, славно вы умеете давать волю рукам! – на глазах старого Камбэ блеснули слезы.
– Что особенного, если отец поучит своего ребенка?
– Но барышня еще так молода… И так жестоко…
Ну, барышня,
Митико утерла лицо рукавом и, ухватившись за стул, встала, но все еще задыхалась.
– Какой же проступок, осмелюсь спросить, изволила совершить барышня?
– Проступок? Да, конечно, проступок… Э-э… Мне, отцу, стыдно даже рассказывать… Упрямая, дерзкая девчонка! Да что много толковать, она выкидывает такие штуки уже не в первый раз, тебе самому это, наверное, хорошо известно, а в последнее время она особенно об наглела… Непочтительная дочь, никого не слушается, только плеткой и можно…
– Непочтительная дочь, изволили бы сказать? Чем же?
– Да вот… что бишь я… да, вот: она меня за отца не считает! Минуту назад, открыто, при мне, оскорбила О-Суми, да как! Кто оскорбляет О-Суми, тот оскорбляет меня! Вот, смотри, смотри – опять у нее этот злобный взгляд! Счастье еще, что она не мальчишка, а то, пожалуй, способна была бы зарезать родного отца!.. Негодяйка, ты еще смеешь на меня злиться? – и граф в гневе вскочил.
Старый Камбэ заслонил от него Митико и кликнул людей. Вошла старуха с молодой горничной.
– Уведите барышню… Да смотрите, чтобы все было как следует… Вам обеим тоже не мешало бы подумать немного о благополучии дома, которому вы служите, а не только о том, как угождать выскочке… Ну, барышня, хватит плакать, довольно. Дедушка все понимает. Смирение – вот о чем надо помнить. Ну, живо, живо…
Митико заплакала, давясь рыданиями, но в конце концов, поддерживаемая обеими женщинами, вышла из кабинета.
– Постой-ка на минутку!.. – Камбэ остановил О-Суми, хотевшую выйти следом.
– Вы меня? У вас ко мне дело?
– Да.
– Вот новости! – О-Суми сердито взглянула на Камбэ и, всем своим видом выражая презрительное недоумение, вернулась на свое место с ребенком на руках.
Граф непрерывно щипал усы.
– Плохо, когда утро возвещает не петух, а курица… Господин, если вы не уймете своеволие выскочки, ваш дом погибнет. До меня дошел слух, что вы отослали госпожу в Нумадзу, а осмелюсь спросить – какую же провинность совершила госпожа?.. Нет, этого спрашивать не смею… А вот что действительно важно, господин, это принять меры, чтобы лиса не морочила вас…
– Я не лисица, я крестьянка из Нумадзу…
– Нет, ты лиса! И все поступки, которые совершает господин, на которые не способны люди в здравом уме, – все это наваждение, лисьи чары. [168] Из-за такой выскочки отстранена госпожа… Единственная дочь терпит побои… Да будь у тебя в сердце хоть с рисовое зерно жалости, ты бы за руку уцепилась, но остановила бы господина…
– Я и просила его перестать…
– О-Суми здесь ни при чем. Дочь наказывал я! – вмешался граф.
168
Лисьи чары. – В японском фольклоре лиса считается волшебником-оборотнем, способным околдовать человека.
Лицо Камбэ стало еще мрачнее.
– Вот потому я и говорю, что все это наваждение. Негодяйка! Да в старое время с такими кончали одним взмахом меча…
Под суровым взглядом Камбэ О-Суми переменилась в лице.
– Господин, если вы не проявите твердости, род ваш погибнет! – еще более гневно произнес Камбэ.
– Разве я приехала сюда по своей воле? Мне было хорошо и в Нумадзу… Это все господин… – О-Суми заплакала, закрывая лицо руками. – Назвать меня лисицей… Если я такая плохая, я тотчас же уеду. Сию же минуту уеду домой! Господин, слышите – я возвращаюсь в Нумадзу, позвольте мне тотчас же уехать. Аки, ступай к господину, ну, иди же…