Куросиво
Шрифт:
Старый Хигаси открыл глаза. Проскользнув под сводом зеленых листьев, коляска рикши катилась мимо ярко освещенной виллы. Во дворе виднелось множество экипажей, колясок рикш, далеко вокруг были слышны веселые, оживленные голоса.
– Чей это дом?
– Дача Одани.
– Одани? Так это и есть вилла Одани?..
– Опять министры гуляют! Эх, господин, хорошо быть министром! Таким, как я, приходится от зари дотемна таскать за собой коляску, а не повезет, так за целый день чашки риса не попадет в рот… То ли дело министру…
Но старый Хигаси уже не слушал. Как победная песня, высмеивающая разбитого вражеского полководца, прозвучали в его ушах громкие, веселые голоса и смех, вперемежку со звоном сямисэна и бубна.
Старый Хигаси закусил губу.
Зачем он приехал в Токио? При этой мысли ему на мгновенье представилось его скромное жилище в Коею.
Коляска въехала на мост Адзума-баси. Далеко открылся простор озаренной лунным светом реки Суми-да. Старый Хигаси глубоко вздохнул.
Старый Хигаси покинул Токио.
Зачем было оставаться? Почти все дела, ради которых он приехал в столицу, он выполнил. Ветер Тёсю и Сацума свищет на перекрестках столицы, на всех ее бесчисленных улицах и переулках. Дом старого друга Хияма, дом родного брата Аояги – все пропитано тлетворным дыханием
Он написал прощальное письмо барону Хияма, послал письменное извинение виконту Угаи, который заезжал к нему на дом, желая повидаться, и, положив за пазуху деньги на учение Сусуму, вырученные за облигации, на второй день после словесного поединка на даче Хияма покинул Токио.
Старый Хигаси сел в колясочку рикши, туда же поместилась его плетеная корзинка – увы, в этой корзинке не было приказа о назначении на пост губернатора; выезжая из района Синдзюку, он оглянулся и посмотрел на небо над дворцом. Был пасмурный майский вечер, небо обложили темные, грязноватые тучи, ни единый луч солнца не пробивался через их толщу – небо было мрачное, как мрачна была жизнь в эти последние годы, – казалось, просвета не будет. Тяжелый вздох, как будто сердце ему давил камень, вырвался из груди старого Хигаси. Полный уныния, он пустился в обратный путь на родину.
Глава VIII
1
В глубине души граф Китагава нисколько не сомневался в честности своей жены. Он отлично знал, что поведение ее безупречно, и, пожалуй, даже уважал ее. Где-то в глубине его сознания, вечно мутного от вина, огрубевшего от постоянного разгула, таилась мысль – возможно, граф сам не отдавал себе в ней ясного отчета, – что жена во многом стоит неизмеримо выше него, во многом превосходит его. Но именно поэтому он находил удовольствие в том, чтобы при каждом удобном случае отравлять ей существование. Когда в минуту раздражения он смертельно оскорбил ее грязным обвинением, ему, разумеется, и в голову не приходило, чтобы между его женой и графом Фудзисава может действительно существовать незаконная связь. Вот почему, отправив жену в Нумадзу, граф очень скоро полностью позабыл все эти треволнения.
Когда вопрос с женой был таким образом улажен, жизнь графа Китагава снова вернулась в привычную однообразную колею. Граф Китагава любил посетовать на судьбу и утверждал, что живется ему очень тяжело. В самом деле, может ли быть на свете что-нибудь мучительнее скуки? Все его обязанности состояли в том, чтобы в официальные дни явиться во дворец в парадном облачении да побывать в Дворянском собрании. Все остальное время графу оставалось только есть, пить, спать и развлекаться.
Правда, кабинет графа украшало изрядное количество книг в переплетах с золотым тиснением, а на письменном столе рядом с ножом слоновой кости для разрезания бумаги лежали пачки европейских журналов. Но подобное убранство было всего-навсего подражанием стилю кабинета одного аристократа, с которым он близко сошелся во время своего пребывания в Европе, ибо страсти к чтению граф отнюдь не питал. Не увлекался он и садоводством, не испытывал особого влечения и к изящным искусствам. Стоявшую на мольберте в кабинете картину, писанную маслом, [159] ценил главным образом за блестящую золоченую раму, а купленную в Италии скульптуру, при виде которой всякий раз краснела графиня, ценил вовсе не за плавность линий, а за то, что изображала она нагое тело, каковое обстоятельство и занимало графа больше всего. Только охотой, к которой он пристрастился с давних пор (единственная чисто мужская утеха, встречавшая одобрение и со стороны графини), он увлекался по-настоящему. Граф был хороший стрелок и всегда возвращался с богатой добычей. Но и это увлечение ослабело с годами. Игра в карты тоже перестала интересовать его с тех пор, как компания шулеров обобрала его до нитки в потаенных покоях одного игорного заведения, где граф имел обыкновение предаваться с друзьями азарту и куда внезапно нагрянули жулики, учуяв, вероятно, хорошую поживу. После этого случая граф стал несколько опасаться подобных развлечений и предпочитал, уединившись в будуаре со своей фавориткой О-Суми, сражаться в карты с ней, ставя то на колечко, то на шелковый пояс. Скука так изводила его, что, окончательно измученный бездельем, он придумывал новые странные развлечения: днем спал, а по ночам приказывал зажигать лампы или, повязав голову полотенцем, брал в руки плетку, а служанок и кучера заставлял бегать по комнате, крест-накрест обвязавшись шнурками «таски». [160] Эта странная забава называлась «охота на мышей». Но в последнее время граф увлекся новой интересной игрушкой – политикой.
159
«…картина, писанная маслом». – В старину японская живопись не знала техники письма маслом. Японские художники употребляли только акварель или тушь. «Картина, писанная маслом» означает, следовательно, что данная картина иностранного происхождения и привезена из Европы.
160
«Таски» – шнурки, с помощью которых японки подвязывают во время работы широкие рукава кимоно.
Аристократ и богач, человек, бывавший в Европе и к тому же питающий антипатию к правительству! Самая беспечная оппозиция не может долго игнорировать такую идеальную, словно по специальному заказу изготовленную личность. По рекомендации некоего Тамура, бывшего вассала графа, ныне одного из ведущих сотрудников газетной компании графа Цутия, в виллу Китагава зачастили представители одной из группировок партии Минканто. [161] Визиты эти начались уже довольно давно, но с тех пор, как месяц назад граф, поддавшись на уговоры редактора газеты «Токио-Симбун», пожертвовал в фонд газеты три тысячи иен, связи эти вдруг приобрели самый тесный характер. Больше того, недавно граф Китагава оказался в числе приглашенных на банкет, устроенный Оида по случаю пожалования графского титула. Хозяин, славившийся своим умением обводить людей вокруг пальца, отпустил в адрес
161
Минканто. – Под этим вымышленным названием автор подразумевает партию «Дзиюто» (либеральную), созданную в октябре 1881 г. Лидером этой партии стал Тайскэ Итагаки, выведенный в романе «Куросиво» под именем графа Цутия.
И в самом деле. Профан не способен распознать даже самого лучшего скакуна. Люди глухи и слепы! Глупцы, они даже не догадывались, что среди аристократов, только и умеющих что кичиться знатностью рода, скрывается великий политический деятель! Даже сам граф Китагава и тот раньше не подозревал о своих талантах.
Нынешнее правительство рухнет, это неизбежно, а в будущем кабинете по крайней мере одно место безусловно будет за Китагава.
Покрытые золотыми коронками зубы графа Китагава, сквозь которые звучали раньше только всевозможные шуточные и любовные песенки самого игривого свойства, теперь пропускали слова о «свержении правительства клановой клики», об «ответственном министерстве» и другие удивительные, странные выражения в таком же роде. Управляющий пытался было почтительно указать графу на странность и необычность подобного поведения, но граф с жаром возразил, что тот ничего не понимает. «Ты не знаешь, в Европе все дворяне занимаются политикой!» – торжественно провозгласил он. Управляющий удалился с подобострастно смиренным видом, но в душе рассудил, что пусть уж лучше господин тешится политикой, чем распутничает, как раньше. «Пожалуй, так действительно даже спокойней… Лишь бы ключи от сейфа по-прежнему оставались в моих руках…» Очевидно, что управляющий отнесся к столь серьезной проблеме весьма легкомысленно.
Старый Хигаси возвратился на родину в полном отчаянии. Сацума и Тёсю царили полновластно повсюду. Подобно могучему дереву, цвели эти кланы, далеко вокруг простирались их густые, зеленые ветви, закрывая собой полнеба. И решив в душе, что нет и не найдется ни топора, ни огня, способного повалить, испепелить это дерево, что все стужи суровой зимы тоже бессильны заставить его уронить с ветвей хотя бы единый листик, старый Хигаси покинул Токио в глубоком унынии.
Но недаром осень идет по пятам лета, а под снегами лютой зимы уже зеленеет новыми побегами грядущая весна. Признаки близкого упадка таились в дни апогея славы кланового правительства. Скрытые пока под землей подспудные силы, долгое время попираемые и угнетаемые, уже начали энергичный подкоп, в результате которого клановое правительство должно было быть опрокинуто, свергнуто.
Оппозиционная партия, возглавляемая графом Оида, группировка графа Цутия, единомышленники графа Муто, оставив на время разногласия во взглядах, позабыв о различиях в своей истории, все как один сходились на том, что в течение долгого времени были равно угнетены и вынуждены мучительно бороться за право активного участия в жизни.
В то время как граф Фудзисава и граф Киносита заставляли Японию, вчера еще облаченную в «камисимо», [162] надевать фрак и танцевать с дамами европейские танцы, чуть ли не утверждая, что в этом-то и заключаются просвещение и культура, настало время, когда усердно раздуваемый ветер преклонения перед всем иностранным подул совсем в другую сторону. В обществе все сильнее давала себя знать группировка, выдвинувшая лозунг: «Сохранение национальных особенностей, упорство, прилежание и военные доблести». Подобно неприятелю, осаждавшему храм Хоннодзи, [163] эти люди ждали только удобного момента, чтобы ринуться в бой. И не только они. Внутри самого правительства тоже имелось немало так называемых «блох на теле льва», немало людей, которые представляли угрозу для власти. Хотя правящую верхушку называли общим «правительством Сацума и Тёсю», но коалиционное правление – это всегда нечто такое, что сегодня вместе, а завтра – врозь. В критический момент, в момент опасности оно монолитно и действует сообща, но в обычное время борьба за влияние, борьба за выгоды – неизбежны. После смерти Окубо, в особенности же в последние пять-шесть лет, вся власть перешла в руки Фудзисава, Киносита и их приспешников, и группировка Сацума, таким образом, давно уже испытывала недовольство. В самом деле, все ответственные посты в кабинете были заняты представителями Тёсю, и выходцы из клана Сацума давно уже чувствовали обиду – обиду людей, вынужденных довольствоваться объедками с чужого стола. Они ждали, когда партнеров постигнет неудача, и это чувствовал сам граф Фудзисава и вся его клика. Недовольство питали не только представители Сацума. Немало обиженных было также и среди выходцев из клана Тёсю. Личные интересы вообще всегда являются самым действенным стимулом. Среди аристократии, на словах именуемой «опорой трона», а фактически превратившейся всего-навсего в благоприятную почву, на которой копило жир клановое правительство, тоже имелись недовольные. В особенности много было бедных аристократов, готовых зубами вцепиться в нынешнее правительство в отместку за обиды и унижения, которые им приходилось терпеть на каждом шагу. Одним словом, как ни различны были мотивы – личные промахи, обиды, вражда, зависть, жажда власти; какова бы ни была разница в общественном положении, – званиях, чинах и титулах, но враждебные чувства по отношению к правительству Сацума – Тёсю, а внутри этого правительства – в отношении группировки Тёсю, в группировке же Тёсю – по отношению к двум-трем выдающимся лидерам и, наконец, среди этих последних – по отношению к их главе графу Фудзисава, – такие враждебные чувства питали, сверх ожидания, очень многие, и силы, готовые подняться по первому сигналу, уже созрели. Старый Хигаси пришел в отчаяние от того, что увидел на поверхности, – он не понимал, что в глубине уже таятся возможности изменений, готовится переворот.
162
Камисимо – парадная одежда самураев в эпоху феодализма.
163
Хоннодзи. – В 1582 г. в храме Хоннодзи, неподалеку от Киото, пал от руки одного из своих приближенных объединитель Японии Ода Нобунага. Пользовавшийся полным доверием Ода, его убийца Акэти неожиданно напал на храм Хоннодзи, где Ода временно остановился на ночлег. Отряд Акэти перебил охрану. Вместе с Ода был убит и его старший сын.