Курс — одиночество
Шрифт:
Теперь ещё надо перенести спальный мешок с бывшей подветренной койки, она после смены галса стала наветренной и непригодной для отдыха. Но сперва предстоит схватка с матрасом в водонепроницаемой пластиковой оболочке. У пенопласта, которым он набит, отвратительная привычка свёртываться в трубку, так что вы лежите рядом с этой неладной штукой, а не поверх неё, как положено. Есть смысл потратить минут двадцать на то, чтобы попытаться разгладить матрас. Это не так просто, как кажется; попробуйте для сравнения снаружи открыть лежащий в кармане перочинный ножик. Ладно, сойдёт и так. В конце концов я сам виноват. Ведь меня спрашивали, какой матрас нужен: стёганый или нет? Стёганый? В ту минуту дел было столько, что я не отнёсся
Лёжа в мешке, заполняю вахтенный журнал. Не данные о навигации, это сделано во время очередных обсерваций, а сейчас — запись в личном дневнике на последних страницах, он, не смущаясь, приемлет информацию, которая медицинскому вопроснику ни к чему. Теперь, когда я поборол соблазн Азорских островов, можно вписать что-нибудь этакое, самоуверенное. Я сам себе кажусь молодцом? Это плохой знак. Делая запись огрызком карандаша, ловлю себя на мысли, что упущен случай послать радиограмму домой. Приступ тоски по дому сопровождается надеждой скоро встретить другой корабль, который пройдёт достаточно близко, чтобы заметить мой флажный сигнал.
День проходит, за ним ещё одна долгая ночь. Ветер колеблется между норд-вестом и зюйд-вестом, заставляя частенько выходить на палубу, чтобы повернуть на другой, более выгодный галс. В этих широтах сейчас достаточно тепло, когда светит солнце, можно работать в одних шортах; на время перестаёт расти груда гниющей одежды в носовом отсеке. Поднявшись в очередной раз на палубу, замечаю впереди дымок и долго стою, высматривая пароход, однако он прячется за горизонтом. Потомившись некоторое время внизу, снова выхожу. Теперь видны его надстройки, но он идёт в южном направлении, слишком далеко от яхты. С сожалением смотрю, как он становится всё меньше, вот уже опять остался лишь дымок. Тут и полдень подошёл, пора брать высоту солнца, затем ленч, а впереди вторая половина дня; как дотянуть до вечера? Мне нечего делать. Книги читаны-перечитаны до того, что, закрыв глаза, я вижу любую страницу на выбор. Наконец желание заняться чем-нибудь становится неодолимым, и я, пренебрегая летящими брызгами, выхожу на палубу, чтобы опустить стеньговый вымпел и валлийский флаг. Оба развеваются на мачте с самого старта, и оба поистрепались, а так как ещё и полпути не пройдено, я скатываю их и прячу, а то нечего будет вывесить перед Нью-Йорком.
Настаёт четверг, 7 июля.
Вообще-то ночью лучше спится, особенно если день солнечный и жаркий, однако по ночам приёмничек радиопеленгатора берёт больше станций и разных программ. Лёжа в спальном мешке и примостив на животе приёмник, я кручу ручки и наполняю треском, щелчками и писком наушники, которые приходится надевать на голову из-за слабой слышимости.
Сперва я поймал Би-Би-Си — чуть слышно, а через полчаса станция и вовсе пропала, но я успел поймать сигнал точного времени и страшно обрадовался. Мои часы по-прежнему шли верно. Замечательно. После проверки времени — последние известия.
«Говорит Би-Би-Си, Лондон. С большим прискорбием мы извещаем о кончине Эньюрина Бивена».
Даже несмотря на металлический звук наушников, чувствовалось волнение диктора.
— Эньюрин Бивен.
Мне вдруг стало безумно грустно, хотя я никогда его не видел и во многом не соглашался с его политикой. Кажется, он был незаурядным оратором? И выдающимся парламентарием? Человек, который выдвинулся по заслугам? У меня появился комок в горле. За много-много миль от дому я лежу в своей деревянной коробке. Кто-то пустил в воздух эту стрелу, а я, ничего не подозревая, повернул ручку, и стрела вонзилась в мою душу. Этакое тоненькое древко познания,
Расчувствовался не в меру?
— Зачем же так?..
Мне не с кем разделить печальную новость. Она вошла в моё сознание, как и в сознание многих других, но дальше ей некуда деться. Я не мог никому её передать — скажем, соседу за кружкой пива. Или лежащей рядом жене.
Разве не помогает разговор отвести душу?
Эньюрин Бивен.
Умер.
Не дожидаясь конца последних известий, я выключил приёмник, поднялся с койки и сел, съёжившись, перед примусом. Хотя я не видел его (в каюте кромешный мрак), я знал, что на нём стоит не только чайник с водой, но и большая чистая кружка. Затем моя рука протянулась за бутылью в оплётке. Я нуждался в глотке «Будь здоров».
Полночное небо щеголяло полной луной, которую в эту минуту заволокла туча. Люк был задраен, чтобы в каюту не проникали брызги, и царила такая темень, будто я начисто ослеп. Для меня существовало лишь то, что я мог осязать. Дальше простиралась бесконечность с мириадами звёзд и милостивым создателем. Вообще-то я привык к мраку каюты. Скоро месяц я экономлю аккумулятор осветительной сети, читаю только при дневном свете. Но теперь каюта была не просто тёмной, а чёрной. Закроешь глаза, и вроде бы светлее. Странное ощущение. Я чувствовал себя зародышем во чреве. Эмбрионом в яйце. Только вместо желтка меня облекала печаль услышанной новости. Она ощущалась, как груз, который давил не только на плечи, а на всё тело, сжимал со всех сторон, будто сама атмосфера ополчилась против меня. Вот ведь до чего расстроился.
Я сделал хороший глоток, допил гоголь-моголь с ромом, поставил на место кружку и вытер рукой отороченный волосами рот.
— Нечего поддаваться меланхолии.
Я вернулся к койке и приёмнику. Не одни же плохие новости носятся в эфире, должно быть и что-нибудь утешительное, надо только поискать. Однако волны Би-Би-Си отступили за пределы радиуса действия моего приёмничка. Некоторое время была слышна только проникновенная египетская речь и зауныв-ая арабская музыка. Новый поворот ручки, и я сразу насторожился: гнусавый голос, тягучая речь — это может быть лишь Северная Америка.
— Говорит Уай-эн-и-уай, слушайте новости в начале каждого часа…
Звук то прибывал, то убывал, зато моё возбуждение не убывало. Значит, мы всё-таки продвигаемся вперёд, если уже ловим Штаты.
Первая новость, которую мне удалось разобрать, касалась дирижабля военно-морских сил США, разбившегося вместе с командой во время поисков пропавшего яхтсмена. А сам яхтсмен вскоре объявился, жив-здоров.
— Надо же, какое несчастье, какая утрата!
Кажется, мне сегодня суждено слышать только самые трагические вести. На несколько секунд станция пропала, потом снова появилась:
— Сегодня утром у берегов Ньюфаундленда яхта «Барабанный бой», принадлежащая мистеру Максу Эйткену, лишилась мачт…
Я поспешил выключить этот проклятый аппарат, пока не случилась ещё какая-нибудь беда. Мои нервы не выдержали бы ещё одну серьёзную катастрофу. Да и то пришлось глотнуть хорошую дозу «Будь здоров», чтобы немного успокоить их.
Остаток ночи я почти не спал. Моё тело пассивно лежало в каюте, а сознание беспорядочно скиталось по континентам.
Наконец наступил рассвет. Слава богу, день выдался солнечный, ясный. Погода для субботних вылазок, надо её максимально использовать. Норд-вест трудился с прохладцей, и я поставил большой генуэзский стаксель. Затем последовала утренняя обсервация. Как хорошо было работать под всё более тёплыми лучами солнца. День устремился по большой дуге к зениту, и ночная хандра испарилась.