Куртизанка
Шрифт:
Прямые солнечные лучи проникают в комнату, отчего Кир вздрагивает и просыпается. Он с трудом поднимается на ноги и достает карманные часы. День уже угасает, а он еще даже не начинал свои эксперименты.
Он кладет Ветхий Завет на стол и пристально смотрит на свой бриллиант. Он не уверен, что у него есть право подвергать опасности финансовое благополучие Симоны. Но, если он не пойдет на этот риск, они оба потеряют не только свое состояние. От одной мысли о ней у него сладко щемит в груди. «Я — счастливчик, — говорит он себе, — мне невероятно повезло, что у меня есть такая замечательная женщина».
Мой малыш впервые толкается
— Кир, — окликаю я его из-за закрытых дверей спальни, — я голодна. Давай спустимся к Биарду и пообедаем. — Не получив ответа, я поворачиваю ручку и открываю дверь. Представшее передо мной зрелище заставляет меня замереть на пороге.
Напряженный, как струна, стиснув зубы, Кир с головой погрузился в работу. По столу разбросаны инструменты. Его бриллиант зажат в ювелирных клещах, да еще его поддерживает какое-то непонятное трехзубое устройство. От стены над окном до противоположной стены тянется горизонтальная кожаная лента. С нее свисают увеличительные стекла, каждое из которых сильнее предыдущего, и лупа.
— Что ты делаешь? — кричу я. — Наш бриллиант! Он вскакивает на ноги. Хватает меня за плечи.
— Не беспокойся. Я не сделаю ничего дурного. — Он вынимает серьгу из зажима и вдевает ее в ухо. — Смотри. Все хорошо. Успокойся, юнам, жизнь моя, тебе нельзя волноваться.
— Ты никогда не отвечаешь на мои вопросы. Постоянно держишь меня в неведении. Разве это любовь?
— Это любовь мужчины, который защищает свою семью.
— Это недопустимо! Расскажи мне. Немедленно! Зачем ты передвинул стол и стулья?
— Я отодвинул в сторону воспламеняющиеся предметы. Я экспериментировал с огнем. И это все, что я пока могу тебе сказать. А теперь пойдем к Биарду.
— Я больше не хочу есть.
— Конечно, хочешь, и еще как, — отвечает он, подхватывая меня на руки.
Глава девятая
Стужа ледяными иглами кусает мне лицо и оседает в моем сердце. Мое дыхание обдает теплом щеки Кира, пока он несет меня вниз по засыпанной снегом тропе к чайхане Биарда.
Чайхана стоит на площадке, на которой, если позволяет погода, высаживает странников единственный подъемник. Зимой сюда заглядывают скалолазы, отправляющиеся в горы ради собственного удовольствия, и шипастыми туристическими ботинками топчут и продавливают слежавшуюся грязь и ковры под ногами.
Нас встретили кипящие самовары, полные янтарных угольев жаровни, булькающие кальяны, одуряющий запах мятного и жасминового чая, масла и овечьего жира.
Биард опускает глаза долу, его исламская вера и правила этикета требуют, чтобы он не смотрел в мои желто-зеленые глаза, которые, должно быть, во весь голос кричат о моей женственности, и на мои спутанные рыжие кудри, которые не скрывает шарф. Интересно, может быть, он отводит глаза еще и потому, что перед его мысленным взором возникает картина: мы с Киром лежим в постели — он необычайно высок, так что я едва достаю ему до груди? Дьявол внутри меня подбивает меня внести успокоение в его мятущийся ум, уверить его, что мы пока не сталкиваемся с трудностями в этой области. Он — друг Кира, и я чувствую себя как дома в этом месте, поэтому, в некотором роде, он смирился с моей эксцентричностью, а я — с его.
Он — плотный и коренастый мужчина среднего роста. Его густые соломенного цвета волосы похожи на перевернутую щетку, а борода из сплетенных косичек напоминает переваренную и подгоревшую кашу. Сидя по-турецки на устланном ковриками полу, он завязывает на своей бороде, которая касается его колен, несколько узелков под подбородком. Кряхтя, он пытается выпрямить ноги, тонкие как спички, несмотря на то что верхняя часть его туловища раздалась вширь вследствие неумеренного и обильного употребления овечьего жира и сыра.
С ним в юности произошло чудо, необыкновенный случай, который невозможно подтвердить, но о котором он вещает с такой горячностью и страстью, что нам остается только вежливо слушать. Ему едва исполнилось пятнадцать, когда его укусил тарантул, укусил вот на этом самом месте, где он впоследствии выстроил свою чайхану в знак уважения к случившемуся с ним чуду. С поистине садистским наслаждением он описывает паука-тарантула длиной в добрых семнадцать с половиной сантиметров — одного из самых крупных и ядовитых, — который парализует жертву перед тем, как начать высасывать из нее тканевую жидкость. Челюсти твари вцепились ему в лодыжку, острое полое жало под суставчатым хвостом пронзило кожу и начало закачивать яд ему в ногу. Отрава так быстро распространилась по телу, что к тому времени, когда его нашли и на самодельных носилках доставили к хижине ближайшего знахаря, все его тело распухло и посинело, а сам он, пребывая в горячечном бреду, заплетающимся языком неразборчиво декламировал стихи. Шаман вскрыл ему лодыжку и выпустил столько крови, что в течение многих последующих месяцев вены Биарда напоминали высохшие от жажды ветки. И хотя он выжил, чтобы построить свою чайхану, ноги его так и не обрели прежней силы.
Он медленно пробирается к нам, мышцы на животе и руках перекатываются под кожей, как рассерженные змеи, а огромный живот, на котором вытатуирован красный тарантул, подрагивает в такт шагам. Похожие на двух марионеток, отсеченных по пояс, его тонкие ножки, прикрепленные, казалось, от другого существа к этому массивному торсу, пытаются служить опорой мерно раскачивающейся верхней части его тела. В руках он несет стаканчики на тонкой ножке с горячим чаем, медные вазочки с кубиками сахара, финиками и сушеной шелковицей. Он никогда не нарушает освященную веками чайную церемонию — обжигающе горячий напиток подается в стаканчиках на тонкой ножке, демонстрирующих чистоту чая.
— Шаб бекеир, хош амадид.
— И тебе добрый вечер, давненько не виделись, — отвечает Кир. — Как ты поживаешь? — С этими словами он похлопывает Биарда по спине, как любимого брата.
Биард искоса смотрит на меня, прежде чем перевести взор на Кира. Вот уже несколько месяцев я прихожу к нему в чайхану, но, очевидно, все еще озадачиваю его и сбиваю с толку. Интересно, как бы он отреагировал на декольте Франсуазы, голубые волосы мадам Габриэль или на то воздушное прозрачное ничто, в которое я была одета дома, в отличие от красующихся на мне сейчас шерстяной юбки и черного свитера.