Кутузов

Ивченко Лидия Леонидовна

21 декабря в Вильне генерал-фельдмаршал светлейший князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов-Смоленский поставил свою подпись под знаменитым приказом по армиям: «Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах Империи, каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем. Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, подъятые вами в сем быстром походе, изумляют все народы и приносят вам бессмертную славу. Не было еще примера столь блистательных побед. Два месяца сряду рука ваша каждодневно карала злодеев. Путь их усеян трупами. Токмо в бегстве своем сам вождь их не искал иного, кроме личного спасения. <…> Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее. Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата. Они жгли дома наши, ругались Святынею, и вы видели, как десница Вышнего праведно отметила их нечестие. Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем, но ищем освободить от бедствия и угнетений даже самые те народы, которые вооружались противу России» ². В последние годы у нас появилась

литература, убеждающая читателей в безусловном процветании «под скипетром владычества Наполеона» европейских народов, в связи с чем у них не было необходимости освобождаться от его порабощения. К сожалению, авторы порой смотрят на события Наполеоновских войн глазами ветеранов Великой армии, с восторгом приводят цитаты из их мемуаров, игнорируя мнение тех, кто не служил под знаменами Наполеона, пытаясь выжить в те непростые времена. Так, свидетельство ганзейца И. А. Эренстрема совсем не располагает к идиллии: «Гамбургское купечество было очень озабочено близким соседством французской армии и опасалось, что его сословию тяжело придется почувствовать это соседство. Эти опасения оправдались во время моего пребывания там. Так как курфюршество Ганноверское, обремененное долгами еще с Семилетней войны, не в состоянии было выполнить возлагаемых на него контрибуций, а ограниченные его доходы истощались постоянными реквизициями, для содержания и обмундирования расположенных там войск, то пришлось искать других источников для пополнения необходимых средств. Поэтому Бонапарт решил в городах Гамбурге, Любеке и Бремене сделать заем на имя курфюршества; заем этот, разумеется, не мог быть иным, как принудительным, и только страх перед французским оружием мог принудить эти города дать требуемые деньги. Упомянутый выше генерал Леопольд Бертье, которого я видел в Ганновере, был послан из Парижа с поручением — уладить этот заем. Он, в сопровождении своей жены, прибыл в Гамбург, в бытность мою там, и был именно подходящий человек для исполнения такого неприятного поручения. Тотчас, по приезде туда, он потребовал, чтобы сенат был созван, и передал ему возложенное на него дело в такой форме, что о долгом рассуждении не могло быть и речи. Он назначил цифру долженствующего быть займа, а равно и какая из него часть должна была пасть на долю Гамбурга; уплату остальных частей займа пришлось почувствовать городам Любеку и Бремену. Напрасны были возражения гамбуржцев, что денег не имеется; он настаивал на том, что их можно взять из банка; ему пытались разъяснить, что у банка нет собственных фондов; но в этом его нельзя было уверить, и он окончил тем, что потребовал, чтобы на другой день ему дан был категорический ответ, и дал понять, что, если требование не будет немедленно и добровольно исполнено, то город займут французскими войсками — величайшее из зол, могущее постигнуть этот город. Эта угроза не замедлила иметь желанное действие. Приведенный в ужас сенат подчинился насилию и обязался в определенное непродолжительное время представить требуемую значительную сумму денег, что и было на следующий день сообщено прибывшему генералу в заседании сената. Достигнув таким образом цели возложенного на него поручения, он имел еще бесстыдство напомнить, что его сопровождает его жена и что есть обычай, что при сделках подобного рода с французскими генералами женам их подносили денежный подарок pour leurs epingles(\),соответствующий чину их мужа. Гамбургскому сенату пришлось уступить и этому требованию и избавиться от алчного посланца подарком его жене, сколько припомню, в 8000 гамбургских рейхсталеров. Получив эти деньги, Бертье уехал в Любек и Бремен для такой же операции.

Время это было богато примерами такого грабительства. Прусский министр-резидент в Гамбурге однажды при мне рассказывал шведскому резиденту Пейрону о следующем случае. Депутат от города Бремена, живший в Париже для охранения выгод своего города, при происходившем тогда деле о вознаграждении и секуляризации в Германии, бразды которого Франция держала в своих руках, был однажды приглашен к Талейрану, который спросил его, не хочет ли уж город его стать в независимое положение и не считает ли он для себя не нужным покровительство Франции. Депутат, испуганный таким вопросом, отвечал, что он, в сущности, за тем и послан своим городом, чтобы просить для него покровительства Франции, и прибавил, что не может понять, почему могло возникнуть высказанное им подозрение. Это весьма понятно, сказал Талейран. Все князья и государства Германии, которые при настоящих обстоятельствах ищут покровительства и защиты Франции, в доказательство своего дружелюбного образа мыслей, являлись уже с большими или меньшими приношениями к г-же Гранд (Grand),(любовнице Талейрана, а впоследствии его жене), а она сообщила мне, что и слуху не было о городе Бремене. Бременец, крайне изумленный этим беззастенчивым требованием, отвечал, что ему не было известно это обстоятельство, что он на такого рода случай не получил инструкций от своих доверителей; но что немедленно напишет в свой город и попросит указаний относительно этого. На это Талейран ему сухо ответил, что он может делать какие ему угодно проволочки; но что через четыре дня он представит Первому консулу свой доклад о Германии, который касается и интересов города Бремена, но что решенное тогда останется бесповоротным; затем Талейран отпустил его. Бременец хорошо понял значение сказанного ему, поспешил удалиться, чтобы на свой страх занять значительную сумму денег, и на следующее утро отнес эти деньги г-же Гранд, у которой велел доложить о себе, как о депутате города Бремена. Он сейчас же был принят, застал у нее много посетителей, запинаясь, изъяснил ей цель своего прихода и получил в ответ: „C'est bien, monsieur, mettez cela sur la table [3] , после чего он сейчас же удалился“ ³.

3

Хорошо, сударь, оставьте на столе (фр.).

В этом же ключе воспринимал годы правления Наполеона и роялист граф П. Ф. де Боволье. Несмотря на амнистию вандейцам, Наполеон всегда подозрительно относился к Боволье, каждый приезд которого в Париж оканчивался тюремным заключением и высылкой в его родовые земли, где он жил под надзором полиции. В начале 1812 года граф Боволье был назначен интендантом 5-й кирасирской дивизии. Он сделал весь „русский поход“ от Парижа до Москвы; под Боровском был взят в плен, представлен Кутузову и в 1814 году возвратился в Париж. В том же году он составил свои Записки, воспроизводившие „реалии“ эпохи, среди которых он жил: „Движение армии (Наполеона к русским границам) в пределах Пруссии ознаменовалось такими страшными реквизициями, что ненависть пруссаков

не знала уже границ; к тому же командир французского корпуса (дивизии), генерал Кампан, вел свои полки по прусским областям с развернутыми знаменами, барабанным боем, с готовым пальником, что оскорбляло население. Когда прусский король Фридрих Вильгельм объявил, что вступает в союз с Наполеоном против России, общее негодование охватило всю Пруссию и было особенно сильно среди военных, которые считали унижением для себя служить Франции, столь враждебной их родине. Прусские офицеры, громко высказывавшие свое неудовольствие, были арестованы и заключены в крепость. Вся Пруссия искренно желала Наполеону полной неудачи. На Эрфуртской конференции (в 1808 году) Пруссия признала свой долг Франции в размере 141 миллиона франков. Пользуясь этим, французская армия, вступив в пределы Пруссии, собирала реквизиционным путем продовольствие и фураж, стоимость которого шла в уплату долга, причем цены на продукты устанавливались французским интендантством. Население, от которого отбирались хлеб, скот, водка, сено и овес, получало вместо платы квитанционные расписки французского кригскомиссара, по которым должно было взыскивать деньги с прусского казначейства, объявившего уже в то время о своей несостоятельности! Не удивительно, что проход французской армии по прусским землям представлялся пруссакам какой-то карой Божией; Франции же он ничего не стоил, так как, по положению прусских финансов, она не могла и рассчитывать на уплату ей прусского полуторамиллионного долга“ ⁴.

В отечественной историографии прочно укоренилась традиция считать Александра I и М. И. Кутузова антагонистами во взглядах на целесообразность Заграничного похода. Например, академик Е. В. Тарле считал Светлейшего убежденным противником этого предприятия. Казалось бы, в пользу того говорит и диалог, приведенный в Записках А. С. Шишкова, государственного секретаря и автора всех правительственных манифестов 1812–1814 годов: „В бытность нашу здесь (в Вильне) имел я однажды с фельдмаршалом князем Смоленским следующий разговор:

Я. —Разрешите мое сомнение, зачем идем мы за границу?

Он.— Для продолжения войны.

Я.— Зачем продолжать ее, когда она кончена? Можно ли предполагать, что Наполеон, пришедший сюда со всеми своими и европейскими силами и сам по истреблении всех его полчищ и снарядов насилу отселе ускакавший, может покуситься вторично сюда прийти?

Он. —Я думаю, что не придет. Довольно и одного раза быть так отпотчивану.

Я.— А сидя в своем Париже, какое может он сделать нам зло?

Он. —Нам, конечно, нет, но господство его над другими державами, Австриек), Пруссиею, Саксониею и протчими, останется то же, какое доселе было.

Я. —Если мы идем освобождать их, то цель войны должна быть та, чтоб Наполеона свергнуть с престола, ибо в них самих не будет твердости, то он и по замирении рано или поздно возобладает над ними: честолюбивые намерения его не престанут в нем пылать. Буде же предполагается вырвать из рук его Францию, то это по многим причинам не так легко: 1-е, Пруссия бессильна, порабощена, во многих ее городах сидят французы; 2-е, Наполеон женат на дочери австрийского Императора и уже имеет от ней сына; 3-е, саксонский король по расчетам своим или от страха предан совершенно французскому двору. По всем сим обстоятельствам, может быть, и самые победы наши не ободрят их столько, чтобы поднять оружие и вступить с нами в союз. Итак, не будучи в них уверены, мы идем единственно для них, оставляя сгоревшую Москву, разгромленный Смоленск и окровавленную Россию без призрения, с новыми надобностями требовать от ней и войск, и содержания их.

Он. —Да! Признаться должно, что этот великодушный наш поступок и ожидаемая от того слава сопряжены с немалыми пожертвованиями и великою отважностию.

Я. —Хорошо, если предприятие наше увенчается успехами, но ежели, паче чаяния, мы, зашедши далеко, принуждены будем прогнанные и с потерями возвратиться назад, то, подняв опять Наполеона, не лишимся ли мы тех преимуществ, какие теперь над ними имеем? Не скажет ли Европа: они сравнялись, прогнали взаимно друг друга и кто из них одержит верх — неизвестно?

Он. —Да, это правда! Будущего нельзя знать.

Я.— Для чего не остаться нам у себя в России, предлагая утесненным державам, чтобы они воспользовались удобностью случая освободить себя из-под ига Франции? Можно, если они ополчатся, обещать им вспомоществование частью наших войск, как Павел I помогал Австрии, послав к ней Суворова с войсками, но не участвуя в том всем своим царством. Тогда если б и последовали какие неуспехи, уважение других держав к могуществу России особливо же низложением исполинских наполеоновских сил приобретенное, нимало бы чрез то не уменьшилось.

Он. —Я сам так думаю, но Государь предполагает иначе, и мы пойдем далее.

Я.— Если и вы так думаете, то для чего же не настоите в том пред Государем? Он по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы.

Он. —Я представлял ему об этом, но первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно, и другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцалует, тут я заплачу и соглашусь с ним.

Сим кончился разговор наш. Да не подумает кто, что я сии последние слова, по особливой ко мне доверенности сказанные, привожу для помрачения славы того, кто, по заслугам своим Отечеству, соединил в себе Пожарского с Румянцевым и Суворовым. Нет, я чту память его священною, но что правда, то правда! Кутузов, искусный и храбрый пред неприятелем полководец, был робок и слаб перед Царем. Он пошел бы за Отечество на верную смерть, но ни в коем случае не мог бы сделать того, что сделал Сюлли с Генрихом IV, оттащив его насильно от слез любимой им женщины, преклонявшей его к предосудительному поступку. Сия слабость в столь знаменитом муже, каков был Кутузов-Смоленский, показывает только, что человеку несвойственно совершенство“ ⁵. Почему-то слова Михаила Илларионовича, будто бы по „доверенности сказанные“, не производят впечатления откровенности; он, скорее, ушел от бесплодного разговора, прекратив его фразой, которую мог бы и не произносить во избежание осуждения. Он был хорошим психологом и конечно же предвидел, что его собеседник адмирал Шишков, который все понимал буквально, именно так его и поймет, ужаснувшись его слабости. Кутузов же, знавший, что его упрекали в отсутствии твердости перед государем, нарочито демонстрирует это качество, подобно тому, как он демонстрировал всем своих „владычиц“.