Кутузов
Шрифт:
Кутузова мучила мысль, что у него нет должного преемника и что без его руководства в союзных войсках все может прийти в расстройство. Отсюда, из Бунцлау, он написал накануне Александру: «Я чувствую, что ежедневно более ослабеваю; я никак не могу ехать, даже в карете. Между тем надо стараться, сколько можно поспешнее, сосредоточивать армию за Эльбою». «Надо развивать успех, наступать, пока Бонапарт не оправился... – думал он. – Увы, уже, видно, без меня...»
– Которое сегодня число? – отрываясь от мыслей, спросил Кутузов.
– Одиннадцатое апреля, ваша светлость, – торопливо сказал Кожухов.
– А что там за стук? Кажется, подъехали кареты...
Лейб-медик Виллие подошел к окну.
– Его величество государь император! И с ним, по-моему, король Пруссии...
Хозяин дома майор фон дер Марк в низком поклоне встретил августейших гостей. Князь Волконский, обер-гофмейстер граф Толстой и Сен-При остались внизу; Александр I поднялся к Кутузову лишь с королем Фридрихом-Вильгельмом.
Существует легенда, впрочем, не основательная, будто Александр I просил у умирающего Кутузова прощения. Прощения за что? За то, что вопреки желанию полководца настоял на несчастной Аустерлицкой битве, возложив после вину на Кутузова? Или за то, что не понимал и не одобрял оставления Москвы, мнимых переговоров фельдмаршала о мире, а затем знаменитого «параллельного преследования» убегающего Наполеона? Но Кутузов никогда и не надеялся на августейшее понимание своих действий. Можно даже сказать, что он не нуждался в этом.
Если Александр I не понимал Кутузова, то Кутузов прекрасно понимал Александра I. Русский император был для всех, говоря словами близкого царю Сперанского, сущим прельстителем. Для всех, даже для Наполеона, которого он очаровал уже при тильзитском свидании. Но только не для Кутузова.
Светлейшему всегда была ясна слабость лукавого властителя, хотя он искусно маскировал свое отношение необыкновенной почтительностью и сладкими комплиментами, в глаза именуя Александра «ангелом». Тонко чувствуя эту неуязвимую неискренность, император иногда терялся, не находил нужного тона, переставал притворяться и играть. Русский государь побаивался и не любил светлейшего. К его великой бабке – Екатерине II Кутузов относился совершенно по-иному.
Теперь, когда герой был не опасен, Александр мог дать волю искренней печали, которая охватывает любого смертного при виде умирания, и запечатлел на щеке Кутузова царский поцелуй. Его не остановили слухи о заразной лихорадке у фельдмаршала.
Тяжелая слеза скатилась по лицу светлейшего. Призажмурив здоровый глаз, он тихо сказал:
– Благодарю...
Александр по-французски поздравил Кутузова с падением сильной крепости Торн. Фридрих-Вильгельм глядел на светлейшего почти как его верноподданный. Еще вчера он был рабом и бесправным вассалом Наполеона, демонстративно унижавшего короля и немецкую нацию и способного посадить на прусский трон кого-нибудь из своих выскочек-маршалов. Кутузов вернул ему все. И поэтому с таким чувством Фридрих-Вильгельм воскликнул:
– Дорогой князь! Мы все молимся о вашем выздоровлении!..
Он произнес это на русском языке! Впрочем, с первых же встреч с Кутузовым король говорил с ним только по-русски, и довольно чисто, а главнокомандующий союзными армиями, изъяснявшийся на его языке, как чистый немец, отвечал ему написанными по-русски рапортами. Когда Фридрих-Вильгельм наградил Кутузова высшими орденами – Красного и Черного Орла – как восстановителя Пруссии, то предложил ему обширное имение. Светлейший учтиво отклонил подарок...
«Вот один из великих парадоксов, – с внутренней усмешкой сказал себе Кутузов, – русский император говорит со мной на языке изгнанного врага, а король Пруссии – речением родины моей...»
После отбытия царствующих особ Михаил Илларионович долго еще думал об Александре Павловиче и той резкой неприязни, какую ощущал в течение всего его царствования.
Что было тому причиной? Может быть, проницательность, которой сверх меры был наделен Кутузов? Он сказался свидетелем драматических событий 11 марта 1801 года, и хотя не участвовал в устранении Павла I, но о многом знал, а об остальном догадывался. Догадывался и о той жалкой роли, какую предоставили сыграть заговорщики наследнику – его высочеству Александру Павловичу, сделав его невольным соучастником цареубийства. Вот чем, кажется, объясняется откровенная антипатия, если не сказать больше, Александра I к Кутузову. Мучаясь виной, он глухо и мстительно не терпел тех, кто, как светлейший, мог считать его отцеубийцей.
Теперь ко всему прибавилась ревность к всероссийской славе Кутузова, к всенародной любви, к титулу «Спаситель Отечества».
Повинуясь негласному повелению, официальные историографы поспешили отнести победу над Наполеоном к числу явлений чудесных, сверхъестественных. Рука Всевышнего, по их мнению, спасла Россию, а князь Голенищев-Кутузов оставался при сем лишь слепым орудием Провидения, так сказать, медиумом высшей силы. Именно тогда родился, а затем усиленно насаждался миф о бездеятельности великого полководца, полагавшегося в делах бранных будто бы на самотек и доверяясь токмо неодолимой судьбе. Следы этого взгляда мы найдем и в гениальной эпопее Льва Толстого «Война и мир». Такой прочной оказалась эта версия.
Впрочем, в последние месяцы жизни Кутузова и некоторое время после его кончины Александр I, специально для общества, не уставал выражать свое восхищение подвигом светлейшего князя. Отбывая из Бунцлау, государь повелел известному медику Гуфланду, врачу при великих князьях и княжнах, явиться из Бреславля к Кутузову. Однако ни Малахов, ни лейб-медик барон Виллие, ни Гуфланд не были в силах спасти жизнь фельдмаршала.
16 апреля 1813 года Кутузова не стало.
Весть эта с необыкновенной быстротой разнеслась, достигнув самых отдаленных уголков Европы. Французская писательница Сталь, эта, по словам Пушкина, «красноречивая, благородная чужеземка, которая первая отдала полную справедливость русскому народу, вечному предмету невежественной клеветы писателей иностранных», в своем послании из Швеции Екатерине Ильиничне, жене полководца, писала с глубоким уважением: «Кутузов спас Россию, и ничто в будущем не сравнится со славою последнего года его жизни, – сердце мое, однако, сжимается при мысли, что не увижу никогда человека, который был так же великодушен, как и велик...»
Печаль, сокрушение духа объяли землю русскую. Не только войска, боготворившие своего предводители, не только Петербург, где ожидалось прибытие печальной процессии, – вся страна безмерно скорбела по утрате героя, закончившего земной путь именно в ту пору, когда он до конца исполнил свой воинский и гражданский долг, когда уже не был жизненно необходим своей исстрадавшейся Родине.
В Бунцлау бальзамировали тело великого полководца; сердце положили в отдельный ларец. Часть останков погребли в небольшом цинковом гробе на холме капеллы Святой Анны, в двухстах шагах от большой дороги из Силезии в Саксонию, по которой прошли десятки тысяч русских войск...
А на всем великом пространстве России весенняя распутица давно уже открыла скопления костей, мундирных лохмотьев и ржавого ружейного хлама. Сотни тысяч кичливых завоевателей устлали собой поля от Малоярославца и Тарутина до Вильны и Березины. Десятки тысяч под конвоем еще тащились в глубь страны – кто в рогоже, кто в веретье, – падая друг на друга от изнурения, и народ бросал им калачи, булки и даже капустные кочерыжки. И долго еще крестьянская сошка вытряхивала из борозды то ржавый кирасирский шишак, то трехцветный темляк, то полусгнивший телячий ранец.