Кутузов
Шрифт:
Кутузов сел в коляску и поехал в Татариново. Только теперь он почувствовал, насколько устал, а впереди предстояло так много работы: в эту ночь нужно было учесть оставшиеся силы и подготовиться к бою.
Проезжая мимо господского дома в Михайловском, Кутузов увидал, что в главном полевом госпитале еще кипит работа. Весь двор был заставлен телегами, на которых увозили раненых в Москву. В свете костра, горевшего посреди двора, маячили серые кафтаны ополченцев, доставлявших раненых с поля боя.
Кое-где у дороги уже виднелись свежие могильные холмики, на которых стояли связанные лозой кресты из веток.
Татариново
Ожидая, пока повар подогреет обед, Кутузов лежал на постели и слушал, как в зальце писаря рассказывали разные эпизоды сегодняшнего сражения:
— Ну и жарня сегодня была! Ну и побоище! У самого черта борода тряслась!
— Какой молодец Барклай! Какая дивная храбрость: он не выходил из огня! Под ним убило пять лошадей!
— Не пять, а всего четыре!
— И перебило почти всех адъютантов!
— Ламсдорфа, рыжего длинного гусара, во время атаки застрелил из пистолета французский драгун.
— Барклай сам отбивался — он проколол шпагой трех драгун.
— Барклай фехтовальщик знатный!
— А слыхали, что сделал Милорадович? Когда увидал, как Барклай хладнокровно стоит под пулями, он сказал: "Барклай хочет меня удивить?" Милорадович встал на самом перекрестном огне и приказывает ординарцу: "Давай завтракать!"
— Да у Милорадовича всегда ничего нет. Он добрая душа — все раздает. Мне рассказывал его ординарец. Приедет Михаил Андреевич к своей палатке, говорит денщику: "Давай ужинать!" — "Да у нас, ваше превосходительство, нечего: давеча вы за обедом угощали гусар". — "Ну так давай трубку!" — "Табак весь вышел!" — "Ну давай бурку!" Завернется — и спать.
— А Дохтуров, как заступил вместо князя Багратиона, слез с коня, сел под огнем на барабан и говорит: "Никуда отсюда не уйду!"
— Зато Михайло Ларивонович и обнимал его!
— Разная бывает храбрость. У Барклая во время сражения не заметишь никакой перемены ни в речи, ни в движении, ни в лице, а Коновницын делается под огнем веселее и командует громким голосом.
— А Багратион становится молчаливее.
— А Беннигсен, как попадет под пули, знай облизывает губы.
— Это у него они сохнут от трусости.
— Господа, слыхали, как начальник шестого корпуса генерал Костенецкий лупил банником налетевших на батарею польских улан? Словно Алеша Попович: вправо махнет — улица, влево — переулочек…
— Костенецкий может, он силач — единорог [47] сам поворачивает.
— А каково попарились в Бородине наши гвардейские егеря?
— А что?
— В Бородине главнокомандующий оставил три батальона егерей, а там почти при каждом доме баня. Вот они и давай мыться, париться. Два батальона успели до зари, а третий только стал париться, а тут бой начался. Итальянцы и поддали егерям жару! Половина егерей и легла…
— Зато мытые, чистенькие…
После обеда Михаил Илларионович сел со своими полковниками готовить рапорт царю о сражении при Бородине и письмо Ростопчину. Он знал, что Москву особенно волнует исход сражения. Если немедленно не послать реляцию Ростопчину, то "сумасшедший Федька" разведет такое, что хоть святых вон неси!
47
Е
Кутузова очень тревожило состояние левого фланга. Никто не знал, какие потери понесли армии, и особенно 2-я. Главнокомандующий послал Толя разузнать все на месте.
Толь вернулся из поездки в десятом часу вечера. Выяснилась неутешительная картина: убыль в полках была громадная — в некоторых уцелело меньше батальона.
— В Ширванском осталось девяносто шесть человек, в Сибирском драгунском сто двадцать пять, в Астраханском кирасирском девяносто пять, — докладывал Толь. — Полками командуют подпоручики. В Одесском пехотном старший офицер — поручик, Тарнопольским командует фельдфебель. Я подъехал к небольшой группе солдат и, зная уже, сколько может оставаться людей в полку, спросил: "Какой это полк?" А мне отвечают: "Это, говорят, не полк, а сводная графа Воронцова дивизия!" Вот те на! Ваше сиятельство, нечего и думать идти вперед! — махнул рукой Толь.
— Но и у французов, видно, не веселее, — вставил Кайсаров.
— Наполеон переломал о нас свои зубы, да жаль, что нам пока что нечем повышибить у него последние! — сказал Кутузов. — Куда же там наступать? Отойдем, подкрепимся, тогда уж. А теперь пиши, Паисий, приказ об отходе армий за Можайск. Арьергард поручаю Платову. Да пошлите кого-нибудь к генералу Барклаю де Толли предупредить об отходе!
Адъютант Граббе был послан в Горки к Барклаю де Толли с приказом Кутузова отводить войска за Можайск.
Холмы и долины, на которых еще так недавно кипела кровавая сеча, тонули в кромешной тьме осенней ночи. Лишь кое-где горели одинокие неяркие костры, к которым со всех сторон тянулись искалеченные люди. Мало огней светилось и за Колочей. Отовсюду доносились стоны и мольбы раненых.
Граббе не без труда нашел в Горках единственный уцелевший двор, в котором разместился штаб. У разломанного крыльца дремал часовой. Сквозь разбитые окна из дома доносился разноголосый храп.
Граббе насилу дозвался барклаевского денщика. Солдат вышел к нему лишь тогда, когда услыхал, что Граббе приехал от самого главнокомандующего. Денщик высек огонь, зажег огарок свечи. Граббе ступил за денщиком на порог избы. В неверном, колеблющемся свете огарка Граббе увидал странную картину: на полу, на соломе лежали вповалку люди в нелепых позах. Виднелось шитье штаб-офицерских мундиров, шарфы, торчали сапоги со шпорами. Стараясь не наступить на лежащих и смешно балансируя, денщик пробрался кое-как в самую середину тел и затормошил кого-то:
— Ваше высокопревосходительство, проснитесь! От его сиятельства прибыли!..
Из кучи тел выглянула знакомая лысина Барклая, и вот он встал, длинный, заспанный и какой-то домашний, в сорочке, без генеральского мундира, в котором был сегодня в сражении.
— Кто это? В чем дело?
— Приказ его сиятельства! — доложил Граббе и передал Барклаю бумагу.
Командующий 1-й армией нагнулся к свече денщика, прочел приказ и закричал:
— Что, отступать?!
Спокойный Барклай де Толли был взбешен донельзя. Он ругался по-русски и по-немецки, не стесняясь своих офицеров, которые проснулись от его крика и тоже были изумлены таким приказом: в русской армии все были убеждены в своей победе. Барклай ругал Беннигсена. Он считал Беннигсена единственным виновником отступления.