Кутузов
Шрифт:
Староста хорошо попотчевал дружков.
Мальчишки-дозорные не сообщали ничего тревожного, и Черепковский с Табаковым сидели, отдыхая.
Степенный Левон Черепковский остался в красном углу за столом. Он курил, разговаривая с мужичками. В избу набилось много народу послушать солдатские рассказы.
А курносый Табаков пристроился со своим видавшим виды телячьим ранцем у окна, возле двери. Он приводил в порядок солдатское имущество.
Около него теснились женщины и девушки — невестки и дочери старосты.
У
— Ихний солдат, ничего не скажешь, храбер. Под пулями стоит смело, на картечь и ядра идет хоть бы что. И стреляет справно.
— Смотри ты, — покачал головой староста.
— А на штыки — слаб. Колет он не по-нашему, зря: торкает тебя в ногу или в руку, а то кинет ружье и схватит за грудки. И зубами рвет!
— Ах, паскуда!
— Волчья стать! — не выдержали слушавшие.
— Только храбер-храбер, да против нас не выстоит: нежен, душа хлипкая, известно — пан…
А Табаков в это время вел более веселый разговор.
— И что у тебя, служивый, тута? — спросила старостиха, наклоняясь над ранцем.
— В ранце, маменька, у солдата вся хозяйства, окромя сохи да жены, детей да бороны. Шильце-мыльце, белое белильце. Гребень да щетка да старая подметка. Воск да кресало, а денежек мало… — весело сказал обычную солдатскую присказку Табаков, вынимая из ранца полотенце с петухами. — Знаете, желанненькие, солдат, как придет куда на постой, допреж всего развешивает казенную амуницию. Вот попал солдат в ад. Набил в стену колышков, развесил свою сбрую, закурил трубочку, сидит, поплевывает и кричит на чертей: "Не подходи близко, аль не видите — казенная амуниция висит!" Нагнал на чертей страху. Не знают бесенята, что и делать, как от солдата отвязаться. И пришла их набольшему мысль забить в барабан. Солдат как услыхал "В поход!", так в минуту собрал амуницию и ну бежать из пекла…
Бабы и девки смеялись.
Черепковский сидел без дела недолго — выкурил трубочку и встал:
— Спасибо, хозяин, за хлеб-соль. А теперь пойдем посмотрим, скольки у нас людей и какая у них оружия. Что у тебя, Савелий, так весело? — спросил он, проходя мимо Табакова.
— Да вот, брат, у нас с хозяюшкой торг идет: тетеньке больно солдатской ранец пондравился. Она дает за него дочку да квочку. А я прошу еще коровку в придачу! — скороговоркой ответил Табаков.
— Бросай свой ранец, пойдем посмотрим, скольки у нас воинов.
Табаков быстро складывал свое разложенное на лавке имущество в ранец, говоря:
— Да ладно, я не в него, — кивнул он на уходившего с мужиками из избы Черепковского. — Вот поношу ранец еще годочков тридцать — даром отдам!.. Надо идтить ваших мужиков учить!
— Велика ли солдатская наука? — лукаво усмехнулась старшая старостихина дочка.
— Говоришь, невелика? — встал Табаков. — А ну-ка, скажи, где свету конец?
Девушка молчала, улыбаясь.
— В темной
— Веселый, ловкий солдат! — говорили девки.
— А тот, носатый, настоящий командер: строг, не улыбнется, — оценивали бабы.
Черепковский собрал на улице всех партизан, чтобы посмотреть, какой отряд будет под его началом.
Когда стали строиться в одну шеренгу молодые и старые, бабы украдкой начали утирать слезы, словно их мужья и сыновья уже собрались на ратный бой. А девушки прыскали в кулак: им было потешно смотреть, как их отцы и дяди выстраивались, точно солдаты.
— Груня, глянь, глянь — дядя Софрон бегит! — смеялись они, показывая на спешившего к строю хромого мужика.
— У нас всякой сгодится, — сказал стоявший в сторонке среди баб Савелий Табаков. — В настоящую армию не берут не только лысых и косых, но даже разноглазых — у кого, скажем, один глаз серый, а другой карий. А мы непривередливы, всех возьмем.
— Это почему же не берут? — спросила с усмешкой молодая вдовушка.
— А из-за красы, милушка. Солдат должон быть как картинка, как орел. Чтоб молодки любили. Недаром поется: "Солдатушки во поход, у молодки сердце мрет…"
— А ну тебя, — лукаво отмахнулась от Табакова вдовушка. — У тебя, как говорится, мыши жернов проели! Одно слово — бахарь!
— Не веришь? Глянь-кось на меня аль хоть на мово дружка, — кивнул Табаков на высокого, носатого Черепковского, важно ходившего вдоль шеренги. — Чем не красавец?
Девчата еще больше зашлись от смеха.
А Черепковский, не подозревая, что говорят о нем, серьезно осматривал отряд и его вооружение.
Команда оказалась большая, да оружия — никакого: топоры, косы, вилы. Ружье нашлось одно — у кузнеца.
Черепковский велел убрать бревна, которыми была завалена улица: пока настоящего оружия не добыли, придется бороться при помощи хитрости. Днем мальчишки караулили на высоких березах, а ночью Черепковский высылал двух-трех парней в дозор к большаку. У старостиной избы висел колокол: сзывать народ на случай тревоги.
Обучать мужиков Черепковский мог только штыковому делу. Он поставил ржаной сноп и приказал каждому колоть сноп вилами, как учили когда-то его самого работать штыком:
— Коли в грудь, как в репу!
На следующий день прошел слух, что наша армия отступила к Москве.
Мужики помрачнели.
— Неужто Аполиён все заберет? — спрашивали они у солдат.
— Подавится! — уверенно отвечал Левон.
Ближайшие деревни тоже готовились сопротивляться врагу, не допускать к себе фуражиров, бить врага поодиночке, где только можно.
В соседнем селе взялся командовать мужиками семидесятилетний отставной суворовский капитан.
Во всех деревнях зарывали в землю зерно, а скот держали в лесу.