Кутузов
Шрифт:
Беннигсен поддался на уговоры Кутузова. Он шагнул к столу, где лежала карта, и в последний раз бросил Барклаю:
— Отступать! Я думаю, вы очень недовольны, генерал, что нет второй Москвы, которую можно было бы отдать врагу!
Это был камушек в огород обоих врагов Беннигсена — Барклая и Кутузова.
Беннигсен нагнулся над картой и предложил не отступать, а идти к Подольску, навстречу Понятовскому, и дать бой.
— Вот что хорошо, то хорошо! Вы всегда говорите так умно, что остается только соглашаться с вами. Полковник Толь, сделайте распоряжение
Барклай криво улыбался: он не понимал, почему нужно возвращаться назад по той дороге, по которой только что пришли в Красную Пахру, и оставлять без прикрытия важную стратегическую линию — Калужскую дорогу?
Беннигсен ушел с совета вполне довольный: завтра утром он поведет войска на французов.
Но радовался он преждевременно: Кутузов ни на минуту не думал идти вперед. В полночь армии было приказано отходить на юг.
Кутузов отступил еще на один переход к Калуге и остановился у села Тарутино на реке Нара. Тарутино находилось на большаке из Москвы в Калугу и лежало на одинаковом расстоянии от обоих городов. На левом берегу Нары раскинулось Тарутино, а на противоположном берегу села была деревня Гранищево. В полуверсте за деревней Гранищево и встала лагерем русская армия.
Река Нара здесь неглубока и неширока, но правый берег ее нагорный: крутые и высокие берега хорошо защищали лагерь. Позиция у Тарутина оказалась весьма сильной: она имела прекрасный обзор, правое крыло прикрывалось оврагом. Хуже было с левым, которое упиралось в лес, тянувшийся до самой Калуги.
— Позиция как при Бородине: левое крыло у нас всегда хромает, — сказал Беннигсен.
— Сделаем засеки в лесу, укрепим, — ответил Кутузов. — Здесь наш тыл прочно прикрыт. И мы можем угрожать сообщениям Наполеона, Смоленской дороге.
— Немножко тесновато для лагеря, — поморщился Толь.
— В тесноте — не в обиде! — весело отозвался Михаил Илларионович, оглядывая с высокого берега свое расположение. — Ну, теперь — ни шагу Назад!
И в тот же день главнокомандующий отдал приказ, в котором говорилось:
"Приготовиться к делу, пересмотреть оружие, помнить, что вся Европа и любезное Отечество на нас взирают".
Слова Кутузова — "ни шагу назад!" — в тот же день стали известны всем.
— Ну, теперь держись, Аполиён! — радовались солдаты.
Теперь все восхищались дальновидностью, осмотрительностью Кутузова, его правильным, удачным фланговым маршем. И все, кто еще недавно порицал Кутузова за блуждание по проселкам, за движение к старой Калужской дороге, не только хвалили его, но приписывали себе честь открытия этого марша. Толь хвастался тем, что это он подсказал "старику" такой план. Беннигсен делал вид, что он тоже причастен к плану. Ермолов, бывший всегда себе на уме, не говорил прямо, как Толь, но намекал, что не обошлось без его советов. Только один прямодушный Коновницын не присваивал себе такой чести.
На дороге из Панков в Жилино Кутузов отправил рапорт царю об оставлении Москвы. В нем Михаил
Кутузов послал рапорт с генералом Мишо. Мишо был иностранец; Александр I посчитался с ним, когда Мишо раскритиковал Дрисский лагерь.
Рапорт о сдаче Москвы, конечно, запоздал. Михаил Илларионович знал, что царю уже сообщили об оставлении столицы: первый постарался накляузничать Ростопчин. Кутузов ясно представлял себе, какой переполох вызвало это известие в Петербурге, как усердствуют в сочинении разных небылиц, в клевете на главнокомандующего его многочисленные петербургские "друзья", которые готовы утопить Михаила Илларионовича в ложке воды.
На пути из Красной Пахры к Тарутину прибыл в главную квартиру генерал-адъютант царя князь Волконский с письмом Александра I.
"Я отправляю с сим князя Волконского, дабы узнать от Вас о положении армии и о побудивших Вас причинах к столь несчастной решимости", — писал обозленный Александр (Кутузов не рапортовал царю с 29 августа).
В эти дни Кутузов дал приказ соединить две Западные армии в одну: уже не было никакого смысла продолжать их разделять. Командующим армией он назначил Барклая де Толли, а резервом, состоявшим из 3-го и 5-го корпусов и двух кавалерийских дивизий, — генерала Милорадовича.
Барклай подал рапорт об увольнении его из армии ввиду болезни. Честный Барклай считал ниже своего достоинства быть в непосредственном подчинении у такого начальника штаба армии, как Беннигсен.
Кутузов удовлетворил просьбу, и Барклай уехал. Командование Западной армией Михаил Илларионович принял на себя.
Дежурным генералом Кутузов назначил Коновницына.
Главная квартира приняла иной вид.
Но интриганы и враги Кутузова остались в ней по-прежнему.
Первым из них был все тот же Беннигсен. Он не терял надежды когда-нибудь свалить Кутузова и стать вместо него главнокомандующим. Беннигсен не гнушался никакими средствами: сплетней, ложью, клеветой. В этом ему деятельно помогал Ростопчин, живший здесь же.
Московский губернатор оказался в Тарутине не у дел: "афишек" выпускать он не мог; иностранцев при армии было не меньше, чем в Москве, но этих иностранцев нельзя было выслать ни в какой Саратов. Ему оставалось лишь интриговать против Кутузова, облыжно обвиняя его во всех смертных грехах, и писать доносы на него царю. Ростопчина очень задевало то, что главнокомандующий ни разу не пригласил его к себе, делая вид, будто Ростопчина нет в Тарутине.
К Беннигсену и Ростопчину примыкали родственники царя, молодые, но явно бездарные генералы — герцог Вюртембергский и принц Ольденбургский. Как всякая бездарность, они не могли простить старику Кутузову его полководческого таланта.