Кутящий Париж (сборник)

Онэ Жорж

Было восемь часов, когда Жан явился в аллею Вилье. Жаклина встретила его тревожной улыбкой. Она думала одну минуту, что он не придет. Томье пожал руку Леглизу, убедился, что госпожа де Ретиф находится тут, и сейчас почувствовал себя в приятном настроении. «Ватага» была в полном сборе, и Буасси с ледяною холодностью принимал комплименты, расточаемые ему Бернштейном и Тузаром по поводу романа, который он печатал в «Revue Blanche». Писатель как будто хотел сказать этим двум светским людям, что они безнадежно неспособны оценить его, а потому он не придает никакого значения их похвалам. Тонелэ рассказывал со множеством подробностей о том, как он снял двадцать клише с нового обозрения театра Скала. Никогда еще не выставлялось напоказ столько хорошеньких и так

сильно обнаженных женщин. Эти фотографии, наверно, заставят сбежаться публику к витринам на Итальянском бульваре; это будет реклама и для театра, и для фотографа-любителя.

— Послушайте, старина, — сказал ему Рово, — вы дойдете до того с вашими фотографиями, что вас привлекут к ответу в исправительную полицию за оскорбление общественной благопристойности. Вы не имеете извинения даже в том, что это дает вам средства к жизни, потому что ваши любительские упражнения прямо разоряют вас.

— Кому вы это говорите? — воскликнула госпожа Тонелэ.

Кретьен с Тузаром переглянулись, точно спрашивая, не смеются ли над ними. Потом подрядчик сорвал сердце на Тонелэ, проворчав:

— Рово говорит правду: этот глупец кончит садизмом. Мы увидим, как он станет фабриковать прозрачные карты.

Произошло движение, двери распахнулись, гости прошли в столовую. Обед, по обыкновению, был сервирован роскошно, с обилием цветов и хрусталя. Главные принадлежности столового прибора соединялись вместе гирляндами, которые обвивали также и канделябры. Посредине стола ледяная глыба, окруженная цветами, освещалась в центре электрической лампочкой и отливала радугой, подобно колоссальному бриллианту. Госпожа Леглиз казалась озабоченной и отвечала неопределенными улыбками на неловкие объяснения Лермилье, который пустился толковать о начатом им портрете мадемуазель Превенкьер. Валентина, необыкновенно красивая, сидела с левой руки Этьена и с милым увлечением вторила Буасси и госпоже Варгас, заражавшей веселостью всех окружающих. Немного спустя Буасси заговорил о недавнем приключении красавицы госпожи де Сезарье, которая похитила баритона из театра Буфф и приводила в ужас купальщиков Территэ, выставляя напоказ свою любовь к торжествующему певцу. Госпожа де Рово объявила:

— Кажется, теперь только одни актеры умеют любить.

Мужчины, жившие лишь для наслаждений, громко восстали против этого, а Томье сказал своим насмешливым тоном:

— Только одни актеры действительно способны распалять воображение испорченной женщины. В самом деле, если актрисы увлекают пресыщенных мужчин, почему бы светским женщинам не увлекаться красивыми кавалерами в трико, с нарумяненным лицом, подведенными глазами и заученными жестами? Ведь тут нужно что? Пряность, которая возбуждает притупившийся вкус. Если женщины теряют голову от воркования опереточных певцов, так это потому, что мужчины их круга разучились им нравиться. Это не служит к славе мужчин, как не делает чести и женщинам. Вот еще одно из доказательств страшной деморализации, до которой дошел веселящийся свет, составляющий нашу стихию! И в приключении госпожи де Сезарье собственно мало смешного. Это один из симптомов печального положения дел, о котором лучше не думать много, потому что оно потребовало бы важных реформ в нашем существовании.

При этом выводе, высказанном с внезапной серьезностью, Жаклина побледнела и обратила тревожный взгляд на любимого человека. Но тот, из притворства или неосторожности, отвернулся в сторону, и она не могла встретиться с ним глазами. Молодая женщина вздохнула и задумалась.

— Черт побери, — сказал Буасси, — Томье ударился в едкую психологию и повторяет устарелые тирады Барьера в «Парижанах»! Но, мой милый друг, вы горячитесь по-пустому; вас просто заедает беспричинная тоска, не что иное, а это не ново. В прошлом году великая Сара опять сыграла нам Далилу. Та же самая история: «Ты поешь, каналья, а долматский лебедь умирает!», Будьте покойны, баритон госпожи де Сезарье не окажется таким романтическим: он не умрет от любви, Он вернется в Париж, блестящий, в голосе и с великолепными

драгоценностями… А все его маленькие товарки станут им любоваться, с восхищением повторяя: «Он был любовником графини!»

Разговор уклонился в сторону, но Жаклина осталась под впечатлением того презрения, которое выливалось через край из уст Томье, когда он говорил об их свете: свете кутежа, который он так любил, где ему только и было привольно, куда он увлек ее заодно с Этьеном и откуда хотел теперь скрыться, покинув ее там. Непреодолимая грусть овладела ею. Гул голосов отдавался в ушах молодой женщины, не пробуждая ее мысли. Она смотрела, не видя, совершенно машинально встала по окончании обеда, чтоб пройти в гостиную. Тут она преодолела себя, увидав поблизости Томье, смеявшегося и шутившего с госпожою де Рово. Госпожа Леглиз хотела уверить себя, что она ошиблась и выходка Жана не имела особой цели, а была одной из вспышек досады, свойственных ему в пылу разговора: игрой его ума, но никак не выводом рассудка. Она подошла к нему и взяла его за руку. Дверь гостиной, выходившая в оранжерею, была затворена. Жаклина тихонько повела туда Жана, заставила его сесть у мраморного бассейна, в котором мелодично журчала струя водомета, и тут заговорила с ним, печально улыбаясь.

— Как вам надоела жизнь, которую мы ведем, мой бедный Жан, и до какой степени ненавидите вы свет, который нас окружает!

— Я? — спросил он. — Что заставляет вас предполагать это?

— Все! Ваше поведение, ваш язык, горечь ваших слов и холодность вашего обращения. Жан, не будет ли благороднее и милосерднее с вашей стороны сознаться мне прямо?

— Сознаться в чем?

— Что вы хотите меня покинуть, что вы не любите меня больше, — одним словом, что все кончено между нами.

— Кончено? Жаклина, вы опять за свои безрассудства!

Он внимательно наблюдал за нею, говоря таким образом, потому что подстерегал удобный момент поразить это трепещущее сердце. Ему показалось, что она дрожит от душевной боли, может быть, и от гнева, очень мало расположенная покориться судьбе и, вероятно, готовая на какую-нибудь вспышку. И Томье счел благоразумным оттянуть время, отдалить взрыв, смягчить его ловкими приготовлениями. Он покорился необходимости лгать в ожидании более благоприятного момента ради пользы самой бедной женщины, которую он обманывал.

— Жаклина, вы становитесь ужасны с вашими воображаемыми тревогами! Что это значит? Разве мне уж нельзя говорить без того, чтоб вы не стали искать тайного смысла в произносимых мною словах? Если вы подвержены страсти себя терзать, то подождите хотя, когда тому представится действительный случай, а до тех пор не мучьте меня, потому что я не могу ничем вас образумить.

— Нет, ты можешь меня успокоить, обещать мне…

— Ах, обещания?.. Жаклина, это монета измены! Обращайтесь со мною более достойным образом. Не требуйте от меня, чтобы я убаюкивал вас банальными формулами, сделайте мне честь, не ставя меня на одну доску с первым встречным! Если бы я хотел вам изменить, неужели вы думаете, что меня удержали бы слова?

— О, если ты захочешь мне изменить, я знаю, тебя не удержит ничто! — сказала она. — Это я твердила себе много раз, потому что боялась всегда, чтоб и для меня не пробил час быть покинутой, как для стольких других, как для всех женщин, которые были любимы. Существует ли на свете верность? Была ли я сама верна Этьену? Если он покинул меня в двадцать пять лет, разве это было уважительной причиной отплатить ему тем же? Но ты любил меня, и я не сумела устоять против тебя. Вот в чем моя вина, единственная в жизни; должна ли я быть за нее наказана? Пожалуй, это справедливо, потому что я виновата, но быть наказанной тобою — это слишком жестокая кара. Ведь я только слушала тебя, повиновалась тебе, шла на твой зов, когда ты звал меня в твои объятия, на твои уста! Я отдалась тебе, желая навек остаться твоею собственностью! Значит, если ты меня оттолкнешь, то уже не в область жизни, как я сказала, потому что я без тебя не могу жить, но в царство смерти. Ты не покинешь меня, Жан, а ты меня убьешь!