Куявия
Шрифт:
Он помчался по коридору, как взбешенный тур, ничего не видя налитыми кровью глазами. Артанка, только сейчас я понимаю, насколько ты мне дорога… И насколько я дурак, тоже понимаю. Ты сто раз говорила, что можешь дать слово, а я не верил. Ты не убежишь, любимая, теперь я это знаю. И не только потому, что твое слово нерушимее, чем вот эти горы, но и потому… да, еще и потому, что я тебе тоже небезразличен…
– Гордецы, – прорычал он со стыдом и бешенством, – что мы натворили, гордецы!
В конце коридора показалась дверь ее комнаты. Он мчался, как ураган, успел подумать, что не
Дверь распахнулась, мелькнули две ступени. Он прыгнул сразу на разбросанную в беспорядке солому. Все растоптано, разбросано сапогами. Взгляд упал на клочья ее платья. Торопливо нагнулся, пальцы ощутили грубую ткань, в которую одевали здесь… стыд какой!.. Эту рожденную для того, чтобы взирать с небес на всех людей разом. Еще клочья, еще…
Он снова похолодел – это означало только одно: с нее сорвали платье. Она, обнаженная, отбивалась от насильников. Ее хватали грязными потными лапами, ее пытались согнуть, заставляли раздвинуть ноги… А вот куски цепей, разрубленные оковы… Ратша, я упаду тебе в ноги и вымолю твое прощение, ты добр, ты простишь меня, неумного, растерянного…
Дикий крик вырвался из его груди. Он выхватил меч, с силой ударил по стене. Полетели искры. Звякнуло, он думал, меч сломается, но клинок, выкованный гномами, как и у Ратши, лишь высек длинный сноп ярких искр.
– Сволочи!
Он рубил стены в бешенстве, потом выскочил в коридор, пронесся по залам, глаза шарили во все стороны, пытаясь увидеть радостно галдящую толпу, что тащит голую женщину, или хотя бы заметить краем глаза, как где-то мелькнет обнаженная рука или нога, артанка должна прятаться где-то поблизости, ведь в свою комнату сейчас возвращаться просто не решается…
Он привстал на цыпочки, приложил ладони ко рту и закричал во весь голос:
– Артанка!.. Артанка, выходи! Теперь я – твоя защита!
Никто не ответил, только слуги и стражи смотрели на него с удивлением. Он набрал в грудь воздуха и прокричал его громче:
– Артанка! Отныне – никаких цепей!
Глаза застлало красным, он ощутил на губах теплое и солоноватое. Машинально провел ладонью, она оказалась в крови. Из ноздрей текла двумя струйками кровь.
Прислушался, но везде тихо. Люди стояли, кого где застал его крик, смотрели молча, не двигаясь. Он ощутил такую страшную потерю, что неистово захотелось вонзить меч в свою грудь. Вместо этого он поднес ладони ко рту и прокричал из всех сил, из последних сил:
– Клянусь, Артанка!.. Ни цепей, ни оков…
Голову пронзила дикая боль. Глаза застлало красным, он видел только кровавый туман с плавающими темными сгустками. Колени подломились, он упал навзничь, а кровь продолжала струиться из лопнувших вен на висках.
Спуск остался в памяти, как затянувшийся кошмар, она дважды срывалась и повисала на веревке. Горец терпеливо ждал, когда зацепится, похваливал, хотя чувствовала себя полной неумехой, а когда опустились на самое дно, как ей показалось, ущелья, сказал с уважением:
– Ты могла бы родиться и горянкой!..
– Если бы не ты, – пробормотала она, – я бы разбилась.
– Ни одна женщина еще не поднималась на такую отвесную стену, – пояснил он. – Ты – молодец. Ладно, смотри сюда… Видишь там камни, а между ними сосенка?.. Иди прямо. Никуда не сворачивай, да и не свернешь, скалы со всех сторон… Мы с тобой перелезли с другой стороны каменного кольца, так что тебе надо обогнуть по дуге всю долину, наткнешься на артан. Их еще немного…
– Спасибо тебе, – сказала она. – Мне расплатиться нечем…
Он отмахнулся.
– Платить за услуги друзей нехорошо. А Пребрана сказала, что ты друг. Прощай!
Он отступил и растворился среди нагромождения камней. Блестка перевела дух, огляделась. Между высокими скалами ровное место, в солнечных лучах камни блестят, то ли покрытые росой, то ли ночью здесь выпадает снег, а утром тает. Воздух свежий, холодный, почти зимний, но солнечные лучи обжигают кожу.
Ладно, у нее острый кинжал, а также плащ, подаренный Ратшей, она сразу же поправила пояс и теперь шла легко, не чувствуя ставшей привычной тяжелой звякающей цепи. И даже нет железных оков, что мешали бы двигаться свободно, хотя почти привыкла и к ним, их прикосновению, их тяжести. Каменная стена проплывала мимо, серая и остывшая за ночь, слышно, как потрескивают камешки, разогреваясь под прямыми солнечными лучами.
После тяжелого подъема и такого же спуска даже непривычно идти по ровному, сперва едва передвигала ноги, потом перешла на бег. Рукоять кинжала, тоже подаренного благородным Ратшей, задевала пальцы и просилась в руку. Лишь на миг острое сожаление вспороло сердце, но усилием воли изгнала из сознания его лицо, сдвинутые брови и орлиный нос, каменные губы и тяжелую нижнюю челюсть с раздвоенным подбородком. Этот человек предал, посадив, как собаку, на цепь. И не защитил, когда толпа насильников ввалилась в ее темницу. И явно не собирался снимать эту проклятую цепь, не верил ей, не верил ее слову…
И вообще, сказала она себе с горечью, ничего не понял. И вряд ли поймет.
Слева раздались крики, она вздрогнула, едва не упала от неожиданности. С десяток человек между огромных валунов бежали в ее сторону, торопились, падали. Она видела их радостные лица и разинутые рты. Несколько человек забежали вперед, отрезая ей дорогу. Она отступила к стене, ладонь опустилась на рукоять кинжала.
Предводитель погони закричал еще издали:
– Женщина, оставь нож!..
Она ответила дерзко:
– Приди и возьми его.
Остальные подбежали ближе, тяжелые, запыхавшиеся, одетые добротно, некоторые даже в кольчугах поверх толстых вязаных рубах. Их лица показались ей незнакомыми, явно из новоприбывших. Жителей Долины она уже научилась отличать по особому солнечному загару, здесь, высоко в горах, совсем не тот, что внизу, на равнине.
Вожак погони взмахом руки велел всем остановиться, крикнул снова:
– Иггельд велел сразу передать, что цепей ты больше не увидишь!
– А где же ваш хозяин? – крикнула она.