Кузен Понс
Шрифт:
— Да что вы, дорогая мадам Сибо...
— Вы человек ученый, ну, так объясните мне, почему на нас, на привратников, так смотрят, будто уж у нас и сердца нет, за людей нас не считают, и это теперь, когда все о равенстве говорят!.. Что же, я хуже других женщин? Я ведь красотой на весь Париж славилась, меня даже так красавицей трактирщицей и прозвали, по семи, по восьми раз на день мне в любви объяснялись!.. Да захоти я и сейчас... Вот взять хотя бы этого замухрышку, что железом торгует, да вы его знаете, тут напротив. Ну, так будь я вдовой, это я только так к примеру говорю, он бы меня с закрытыми глазами за себя взял, потому как он день-деньской эти самые глаза на меня пялит, только и слышишь: «Какие у вас руки красивые, мадам Сибо!.. Сегодня ночью мне снилось, будто ваши руки не руки, а булки, а я масло и так на них и ложусь, так и ложусь!..» Да, господин Понс, это, я вам скажу, руки! Вот поглядите...
Она засучила рукав и обнажила красивую руку, белую и крепкую, чего никак нельзя было ожидать, глядя на ее красные, заскорузлые кисти; полную, круглую руку, с ямочками на локтях, которая так и засверкала, освободившись от своего чехла из дешевой шерстяной материи, словно блестящий клинок, извлеченный из ножен; руке этой надлежало ослепить Понса, но он не посмел посмотреть на нее подольше.
— Вот эти руки, — продолжала она, — открывали сердца так же ловко, как мой нож открывал устрицы! Ну, так эти руки принадлежат Сибо, и неправа я была, что забросила моего дорогого муженька, а он по первому моему слову и в огонь и в воду пойдет, забросила ради вас, а вы меня дорогая мадам Сибо зовете, когда я для вас из кожи вон лезу...
— Да послушайте, не могу же я вас матерью или женой звать, — возразил бедный старик.
— Нет, больше ни за что в жизни никого жалеть не буду!..
— Да дайте же мне слово сказать! — взмолился Понс. — Я ведь о Шмуке говорил.
— Вот у господина Шмуке сердце золотое, — не унималась тетка Сибо. — Он меня любит, потому что он тоже бедный! От богатства люди всегда черствеют, а вы богач! Ну что же, попробуйте взять сиделку, посмотрим, как вам с ней житься будет! Вы у нее как жук на булавке корчиться станете... Доктор вам пить велит, а она будет только есть давать! Она вас нарочно в гроб вгонит, чтоб обокрасть! Не заслужили вы того, чтоб при вас мадам Сибо была!.. Ладно, вот придет господин Пулен, попросите у него тогда сиделку!
— Да выслушайте же меня, черт вас возьми! — не выдержал наконец выведенный из себя больной. — Я говорил о моем дорогом Шмуке, а не о женщинах. Я сам знаю, что только двое людей и любят меня от всей души — вы да Шмуке!
— Пожалуйста, не волнуйтесь! — воскликнула тетка Сибо, подбегая к Понсу и насильно укладывая его в постель.
— Ну, как могу я вас не любить? — простонал бедняга Понс.
— Значить, вы меня любите, правда? Ну, простите, простите меня, золотце мое! — сказала она, плача и утирая слезы. — Правда, вы меня любите, но как любят служанку, да... как служанку, которой бросают подачку — получай свои шестьсот франков пенсии, — словно собаке кость.
— О мадам Сибо! — воскликнул Понс — За кого вы меня принимаете? Да разве я такой!
— Ах, полюбите меня сильней, — воскликнула она, поймав на себе взгляд Понса, — полюбите добрую толстуху, тетушку Сибо, полюбите, как родную мать! Ведь так оно и есть, я для вас мать, а вы оба — мои сыночки! Знала бы я только, кто вас обидел, я бы в суд, в тюрьму пошла, а уж им, аспидам, глаза бы выцарапала! Да таких людей казнить у заставы Сен-Жак мало. Таким негодяям самую лютую казнь придумать надо! Вы такой добрый, такой ласковый, сердце-то у вас золотое, и на свет-то вы родились, чтобы женщине счастье дать... с вами бы всякая женщина счастлива была... это сразу видно, таким уж вас бог сотворил... Увидела я, как вы с господином Шмуке обходитесь, и тут же подумала: «Нет, господин Понс сам себе жизнь испортил! Из него бы вышел муж на славу...» Что там толковать, вы женщин любите!
— Да, — вздохнул Понс, — люблю, а вот женщины меня никогда не любили!
— Да не может быть! — воскликнула тетка Сибо с вызывающим видом, подойдя к Понсу и взяв его за руку. — У вас и любовницы не было, такой, что для своего дружка в лепешку разобьется? Да слыханное ли это дело! Я бы на вашем месте не согласилась отправиться на тот свет, не узнав самого большого счастья на земле!.. Бедный вы мой соколик! Будь я прежней мадам Сибо, честное слово, бросила бы для вас своего муженька! С таким-то носом, как у вас, — а нос у вас знаменитый! — и не удосужились? Да как же это вы так, золотце мое? Конечно, не все женщины в мужчинах толк знают! Беда, как они за первого встречного замуж выскакивают, просто жалость берет. А я-то думала, у вас целая дюжина любовниц, потому как вы очень часто из дому отлучались, — и танцовщицы, и актрисы, и герцогини!.. Как увижу, что вы за дверь, так мужу и говорю: «Ишь ты, опять господин Понс шуры-муры крутить пошел!» Честное слово! Потому и говорила, что считала вас любимцем женщин. Да вы просто созданы для любви... Я это тут же поняла, в первый раз, как вы здесь обедали. Никак вы на господина Шмуке нарадоваться не могли! А он еще и на другой день от счастья плакал и говорил мне: «Мадам Зибо, он здесь обьедаль!» — а на него глядя, я тоже разревелась как дура. Зато уж и огорчился же он, когда вы опять за старое принялись! Когда опять пошли по гостям обедать! Бедняжка! И представить себе невозможно, как он убивался! Ему, ему вы должны все, что у вас есть, отписать. Ведь он один вам целую семью заменил. Это золотой человек!.. Смотрите, не забудьте его, не то господь бог вас в рай не пустит: неблагодарным людям, что ничего своим друзьям после смерти не оставляют, там не место.
Напрасно Понс старался вставить слово, тетка Сибо трещала, как сорока. Останавливать паровые машины у нас, правда, научились, а вот как заткнуть рот разошедшейся привратнице, тут человеческий гений бессилен.
— Знаю, знаю, сударь, что вы хотите сказать! — не унималась она. — Да только никто еще не умирал от того, что напишет завещание; и на вашем месте, — мало ли что может случиться! — я подумала бы о нем, о бедном ягненке. Ведь это же настоящая божья коровка. Ничего-то он в жизни не смыслит; разве можно надеяться на милость этих пройдох поверенных и на родственников, все они негодяи и мошенники! Ну, скажите, навестил ли вас кто за три недели как вы в постели?.. А вы им все ваше добро откажете! Ведь, говорят, будто все, что у вас здесь собрано, денег стоит?
— Ну конечно, — сказал Понс.
— Ремонанк знает, что вы любитель, и сам он стариной поторговывает, так он говорил, что до самой вашей смерти платил бы вам тридцать тысяч франков, если бы ему достались ваши картины... Вот это выгодное дело! На вашем месте я согласилась бы! Но я думала, что он это мне на смех сказал. Вам надо бы предупредить господина Шмуке, что здесь все вещи дорогие, ведь он все одно что дитя несмышленое, его всякий надует; он и понятия не имеет, сколько стоят ваши сокровища! Он им цены не знает и отдаст их за щепотку табака или же из любви к вам до конца жизни не захочет с ними расстаться, только вряд ли он долго протянет, ваша смерть убьет его! Но я тут! Я не дам его в обиду... Ни я, ни муж!
— Дорогая мадам Сибо, — ответил Понс, растроганный этим потоком слов, в котором ему почудилось искреннее чувство простого человека во всей его непосредственности, — что бы я без вас и без Шмуке делал?
— Да, только мы двое и есть у вас на свете, это так! Но двое преданных друзей лучше всякой семьи... Не говорите мне о семье! Семья — это все равно как язык, помните, как в театре говорили, — и лучше ничего нет, и хуже тоже... Где они, ваши родственники? Да и есть ли у вас родственники? Что-то я их не видела...
— Родственники-то и довели меня до такого состояния!.. — с горечью сказал Понс.
— Ах, так у вас есть родственники! — воскликнула тетка Сибо, вскочив с кресла, словно ужаленная. — Ну и родственнички же, доложу я вам! Как, вот уже три недели, что вы при смерти, а им и горя мало! Да где ж это видано!.. Да будь я на вашем месте, я бы им гроша ломаного не оставила, лучше бы все свое состояние на приют пожертвовала.
— Видите ли, дорогая мадам Сибо, я хотел завещать все, что имею, моей двоюродной племяннице, дочери моего двоюродного брата, председателя суда Камюзо — знаете, того самого господина, который как-то утром, месяца два тому назад, приезжал сюда.