Кузен Понс
Шрифт:
— И тем, и другим, и третьим... больше того, я прихошусь ему другом! — сказал Шмуке, заливаясь слезами.
— Вы наследник? — спросил церемониймейстер.
— Наследник? — повторил Шмуке. — Мне нитшего на этом звете не нушно.
И Шмуке снова погрузился в мрачное отчаяние.
— Где остальные родственники и друзья? — спросил церемониймейстер.
— Вот они все тут зобрались! — воскликнул Шмуке, указывая на картины и редкости. — Эти друзья никогда не притшинили страданий бедному моему Понс! Я и они — вот все, што он любиль!
— Он помешался, — сказала тетка Соваж церемониймейстеру. — С ним не стоит и разговаривать.
Шмуке сел, машинально утирая слезы, и лицо его опять приняло тупое выражение. Тут появился Вильмо — старший писец г-на Табаро, и церемониймейстер, признав в нем посетителя, заказавшего в бюро похоронную процессию, обратился к нему:
— Пора двигаться, сударь... колесница приехала; но мне не случалось еще видеть таких похорон. Где родственники и близкие?
— Мы очень спешили, — ответил г-н Вильмо. — Господин Шмуке в таком горе, что обо всем позабыл; впрочем, у покойного только один родственник...
Церемониймейстер сочувственно посмотрел на Шмуке, этот эксперт по людскому горю давно научился отличать подлинное от притворного; он подошел к бедному немцу:
— Возьмите себя в руки, сударь!.. Подумайте о том, что вам надо достойным образом почтить память друга.
— Мы позабыли разослать приглашения на похороны, но я позаботился известить господина де Марвиля, председателя суда, единственного родственника, о котором я вам уже говорил... Друзей у него не было... Не думаю, чтобы пришли сослуживцы, покойный состоял капельмейстером в театре... Но, насколько я знаю, господин Шмуке единственный наследник.
— Значит, он должен возглавлять похоронную процессию, — сказал церемониймейстер. — У вас нет черного фрака? — спросил он, оглядывая костюм бедняги музыканта.
— У менья здесь в груди все тшерное! — сказал тот раздирающим душу голосом. — Тшерное, тотшно в зердце у менья смерть... Господь бог смилюется надо мной и зоединяет менья в могиле с моим другом, за што я буду блягодарить его.
И он молитвенно сложил руки.
— Наша администрация уже сильно улучшила постановку дела, и все же необходимо, — о чем я уже не раз говорил — приобрести надлежащий гардероб и давать напрокат наследникам соответствующий костюм, с каждым днем в этом ощущается все большая потребность, — сказал церемониймейстер. — Но раз этот господин наследник, ему следует надеть траурную мантию; в ту, которую я захватил с собой, его можно завернуть с головы до пят, и никто и не заметит, что он одет неподобающим образом... Не будете ли вы так любезны встать? — попросил он Шмуке.
Тот поднялся со стула, но едва устоял на ногах.
— Поддержите его, — обратился церемониймейстер к старшему писцу, — ведь вам же переданы все полномочия.
Вильмо поддержал Шмуке, схватив его под мышки, а церемониймейстер взял отвратительную черную широкую мантию, которую накидывают на плечи наследникам, провожающим катафалк от дома покойника до церкви, и облачил в нее Шмуке, завязав под самым подбородком черные шелковые шнуры.
И Шмуке нарядили наследником.
— У нас еще одно большое затруднение, — сказал церемониймейстер. — Надо пристроить четыре кисти на покрове... А держать их некому... Половина одиннадцатого, — прибавил он, посмотрев на часы. — В церкви уже ждут.
— А вот и Фрезье! — весьма неосторожно воскликнул Вильмо.
Но присутствующим было невдомек, что эти слова прямое признание в сообщничестве.
— Кто этот господин? — спросил церемониймейстер.
— Это от семьи.
— От какой семьи?
— От семьи, обделенной покойным. Это уполномоченный господина Камюзо, председателя суда.
— Хорошо, — сказал с удовлетворенным видом церемониймейстер. — Хоть две кисти пристроены. Одну возьмете вы, другую — он.
Церемониймейстер, обрадованный тем, что пристроил две кисти, взял две пары прекрасных белых замшевых перчаток и любезно предложил их Фрезье и Вильмо.
— Вы, милостивый государь, не откажетесь держать кисти покрова? — спросил он.
Подчеркнуто строгий костюм Фрезье, его черный фрак и белый галстук, холодная официальность его манер вызывали содрогание — он казался олицетворением сутяжничества.
— Охотно, милостивый государь, — ответил он.
— Еще бы двух, и все четыре кисти пристроены, — сказал церемониймейстер.
В эту минуту подошел ретивый агент фирмы Сонэ в сопровождении единственного человека, который вспомнил Понса и пришел отдать ему последний долг. Этот человек служил в театре ламповщиком, он раскладывал по пюпитрам оркестровые партитуры, и Понс, знавший, что у него большая семья, давал ему ежемесячно пять франков.
— Ах, Топинар!.. — воскликнул Шмуке, узнав его. — Ти любиль Понс!..
— Я, сударь, которое утро захожу, справляюсь о здоровье господина Понса.
— Которое утро, голюбтшик Топинар? — сказал Шмуке, пожимая ему руку.
— Да меня, должно быть, принимали за родственника и встречали очень нелюбезно. Я уж и то говорил, что из театра, что пришел проведать господина Понса, а мне в ответ — «знаем мы вас». Хотелось мне повидать болящего, только меня ни разу к нему не допустили.
— Безбошная Зибо! — сказал Шмуке, прижимая к сердцу заскорузлую руку театрального служителя.
— Какой наш господин Понс человек был! Каждый месяц давал мне сто су... Он знал, что у меня жена и трое детей. Жена уже дожидается в церкви.
— Я буду разделить с тобой последний кусок хлеба! — воскликнул Шмуке, обрадованный, что с ним человек, любивший Понса.
— Не угодно ли вам держать кисть от покрова? — обратился к Топинару церемониймейстер. — Тогда у нас все четыре пристроены.
Агент фирмы Сонэ тут же согласился держать кисть от покрова, особенно после того, как церемониймейстер показал ему прекрасную пару перчаток, которые, по обычаю, должны были достаться ему в собственность.