Кузница Тьмы
Шрифт:
Он подумал было пойти назад, к солдатам - но до них было полдня пути, если считать, что они не переместились в другое место. Волнение усилилось, когда он вспомнил, что выбился из времени и может опоздать к процессии Дома Энес. Отец и сестра хотели приехать в новое имение Андариста за два дня до церемонии. Даже захромавший и нагруженный, он может успеть к свадьбе. Лучшее, на что еще можно надеяться.
Он перерезал мулу горло. Работа оказалась неприятной и трудной, Кедаспела весь забрызгался кровью, его тошнило. Оглядев грязные руки и грязную одежду, он подумал, будто подхватил проклятие стоянки отрицателей
Он хромал под полуденным солнцем, лямки натирали плечи, насекомые кусались сквозь пот - с такой ношей он не мог их отгонять, вынужденный терпеть гнусное неистовство.
Искусство пасует перед реальностью. Каждый раз и всегда ему не удается собрать эссенцию опыта. Работа способна выразить лишь мельчайшие намеки на реальное и насущное: дискомфорт касаний, приливы головокружения, вонь усилий и тряское беспокойство встревоженного разума. Он грубо топчет истины происходящего и слепо бредет сквозь леса лжи, выговариваемой каждому мимолетному мгновению, каждому вечному моменту.
Теперь он видит, что ничто не имеет ни начала, ни конца. Мгновения являются слитной процессией и остаются позади, в тусклой дымке. Цвета смываются в миг потери остроты зрящего глаза или грубо костенеют, подобно бесчувственным вещам. Ныне он видит на концах исцарапанных ноющих рук кисти - одна рисует творение, другая стирает: этими двумя мерами он и жив, и весь смысл жизни - доказывать, что он "здесь", в этом "сейчас" - но едва кисти рук замрут в вечной неподвижности, все претензии его испарятся.
После невозвратного ухода будут ходить по залам меж его картин, будут ходить, словно они из плоти и крови, жара и костей, будут мыслить и не мыслить - а по сторонам побегут окна в уплощенные миры уменьшенных жизней, все достижения Кедаспелы. И гуляющие станут пронзать острыми ногтями его фальшивые мирки, находя за ними лишь штукатурку и камень.
"Я всегда был лжецом. Ничего не изменить - и это первая ложь, которую я сказал себе сам. Давным-давно. Другие ее приняли, благодаря моему таланту, и позволили жить лжи. Сладкие друзья, как великодушно - я обманул вас - и если мое презрение хватает ваши тени за пятки ... Ну, не сюрприз. Мне ли идти впереди?
Дайте мне ложь, и я ее приму.
А потом верну назад. В вибрирующих, неотмирных красках - божественный глагол, но греховные уста. И буду жадно ждать восхищения. Вот чем я питаюсь. Дайте мне это, чтобы жила ложь. Чтобы жил я".
Свои честные мысли он придержит для себя, в себе. Правда в том, что если художники прежде всего лжецы, то во вторую очередь они - трусы.
Однажды он напишет красоту. Пленит ее сущность и, достигнув вершины таланта, сможет сомкнуть глаза и поплыть в смерть. Покончив с собой и с миром. У мира больше нечего брать.
"Но до тех пор я буду рисовать кровью".
Впереди тропа расширялась; за густыми кустами и вывороченными пнями виднелась насыпь приречной дороги.
"Оставляю
"Если боги суть краски, иной бог ждет после смерти всех красок, в черных линиях и мазках умирающего света. Моя рука, мой глаз - создатели целых миров, создатели новых богов. Узрите же художника-творца и миры за мирами, чтобы развернуть, расчертить, стереть и уничтожить".
Морщась, он с трудом влез на дорогу и повернул налево - к югу.
К свадьбе, где красоте сулят лишь оскорбление, принижение, подчинение мирским заботам и скуке одинаковых дней и ночей, полчищу пресных потребностей, от которых старится плоть, мутнеют глаза, взор становится вялым и нерешительным... нет, никогда не станет он рисовать такую красоту. Уже поздно.
Но сцена так и плыла перед глазами. Лепестки на тропе, слезы цветов, уже опороченных и растоптанных, яркие очи двоих, ставших одним целым, и похотливая зависть зевак. Энесдия - преходящая красота, день совершенства ее миновал, почти ушел. Пригоршни лепестков брошены в реку, их уносит течение. Ветви деревьев низко склонились к воде, словно отягощенные печалью. Цвета водянистые и приглушенные, как бы видимые сквозь слезы. Безжизненные небеса. Брак Андариста и Энесдии.
Если бы мог - если бы сумел - он украл бы ее. Запер в башне, подобно любовнику из пошлых поэм. Лишь эти руки знают ее истину. Брат или нет, он показал бы ей все истины, неведомые прежде наслаждения... о, он знает, такие мысли - преступление, но мыслям хорошо в царствах запретного - виданного им в глазах любой жертвы художнических усилий. Он дерзко выжег бы табу из разума и прошел по пути, и вообразите мазки пальцев, рисующих по коже и плоти, рисующих вздохи и экстаз, пылкие содрогания и стоны... Его талант заставит сдаться всё. Всё.
По дороге проезжали всадники. Он видел в пыли и грязи отпечатки десятков копыт, направленные в обе стороны. Но воздух казался мертвым, пустым, давно успокоившимся. Тут и там угадывались следы колес кареты.
Значит, он действительно оказался позади процессии. Но, хотя следы говорили об оживленном движении, Кедаспела не видел никого.
Брак Андариста и Энесдии. Рисованный гневом. Брак Андариста и Энесдии. Стертый яростью. Есть обе эти силы в его руках. Мыслям хорошо в царствах запретного.
Смотрите, художник как бог.
Больной, весь в синяках и занозах, он шагал по дороге, сгибаясь под гнетом красок и кистей.
Запах дыма плыл по воздуху, запах умирающих цветов.
Едва клинок скрылся вдалеке, Нарад пнул коня, заставляя бежать быстрее. Одежда под курткой промокла от пота, но он ощущал озноб. Солдат заметил подозрение в суровых глазах женщины-сержанта. Капрал Бурса послал его по дороге, а весь отряд ехал лесом. Нужно было узнать, сколько их впереди, и Нарад нес хорошие новости. Целая дюжина дом-клинков и офицер возвращаются в Дом Энес.