Квартет Розендорфа
Шрифт:
Я не сравниваю себя с Губерманом. Но я не должен в возрасте тридцати восьми лет смотреть на себя так, будто мне уже подрезали крылья. В глубине моей души таится глубокая уверенность в том, что я жертва политических обстоятельств. Если бы Гитлер захватил власть несколькими годами позже, я был бы сегодня известным скрипачом, которого приглашают на турне в Лондон, Париж, Бостон и Нью-Йорк. А пластинки Квартета Розендорфа продавались бы теперь по всему миру.
(Любопытно, вернулся ли бы тогда мир и в лоно семьи. В самом деле, разве нас разделили лишь потрясения последних лет? Ведь подчас в наших отношениях слышался скрежет и из-за других причин. И артистическая зависть, и различия темпераментов. Но мне удобнее не задумываться на сей счет. Боюсь, вчера я и на это но нечаянности намекал слишком откровенно. В новом месте надо остерегаться даже великодушия, следить, чтоб под его дуновением не пали перегородки, от которых ты не собирался отказываться.)
Усевшись перед столиком у окна писать первое письмо домой, я тут же отказываюсь от такого намерения. Для писания писем мне нужен полный душевный покой. Под сильным впечатлением столь резкого изменения образа жизни во мне нет той ясности ума и способности сосредоточиться, которые необходимы, чтобы выразить свои чувства в письме. К тому же, каждое слово ведь будет рассматриваться в лупу.
Когда чувства смятены, нет ничего лучше игры. Даже гаммы. Они как беговая дорожка: ты пускаешься бежать, чтоб подхлестнуть кровообращение, пробудиться для нового дня. Постоянный распорядок дня обещает гигиену, необходимую нам для здоровья души.
Новые впечатления будут только угнетать меня.
Последний взгляд
Гваданьини издает чуждый звук. Несмотря на то, что я принял все меры предосторожности во время морского путешествия. Хотя мы во влажном климате, я чувствую сухость в нижнем регистре. Правда, вскоре скрипка заговорила своим голосом, теплым и сладким. Даже глиссандо не кажутся чересчур изнеженными, разве что щегольскими.
Вкусный и питательный завтрак в обществе Гелы Бекер. Душистый кофе, свежие булочки, яичница со спаржей, свежее масло и домашнее варенье из апельсиновых корочек. Почти без разговоров. Словно спокойная семья, просыпающаяся к заботам нового дня. Как деликатно дала она мне понять, что я играл слишком рано:
— Наши гости, конечно, получили большое удовольствие от вашей игры, хотя некоторые из них, наверное, еще не вполне проснулись…
И ни слова о том, как я себя чувствую в ее пансионе. Если б она спросила, мне нечего было бы ответить, кроме похвал. И не ради того, чтобы отдать долг вежливости. Я чувствую себя как дома. Вплоть до домашнего чувства неудобства. В этом как будто есть нечто, способное затронуть честь хозяйки пансиона. Я знаю себя: если бы можно было дать какое-либо эротическое объяснение семейной атмосфере, окутывающей фрау Бекер и меня, тогда я бы чувствовал какое-то отталкивание. Да и ощущение вины появилось бы. Но поскольку во мне нет к ней никакого физического влечения, даже такого, какое бывает просто так, само по себе, — мне очень легко с ней.
Опасаюсь, правда, что это не взаимно. Безнадежная участь: ко мне тянет женщин, мне не желанных. А теперь я буду вынужден окружить себя стеной любезности, чтоб не ранить ее. Но для этого не требуется особых усилий. Ведь я проведу здесь всего четыре дня.
Начало было многообещающим: тихий трудовой город, где не ощущается никаких признаков напряжения из-за политических беспорядков; первые сутки в пансионе Гелы Бекер, на типично немецкой территории, точно Германия в прекрасную, исполненную надежд эпоху Веймарской республики, прием одновременно радушный и сердечный, изобилие пищи и приятная погода, поразительное число любителей музыки, с нетерпением ожидающих первого концерта под управлением Тосканини, — все это скрадывало ощущение чуждости. И я даже уверовал было, что период акклиматизации на новом месте пройдет без метаний от надежды к отчаянию при каждом отклонении от правильного порядка вещей. Однако потом начались разочарования. Мне сообщили, что я не буду исполнять партию первой скрипки на первом концерте, несмотря на четкое обещание со стороны Губермана. Я опоздал, и Тосканини уже выбрал себе концертмейстера. Я решил принять это мужественно, но пережитое разочарование отразилось на игре. Тосканини бросил на меня гневный взгляд. Я заиграл как следует, с полной сосредоточенностью, стараясь всецело отвечать его требованиям.
Неприятно, что придется остаться покуда в пансионе. Дело в том, что я не предупредил заранее, желаю ли я снимать комнату или квартиру (разница в деньгах очень велика). Теперь придется подождать некоторое время, пока мне подыщут комнату, такую, как я просил, где я мог бы играть в дневные часы, а также давать уроки. Правда, Гела Бекер сказала: «Прошу вас не беспокоиться о платежах, мы уладим это с руководством оркестра». Но я намерен заплатить ей сполна, до последнего гроша. Жаль, что денежные заботы поглощают так много внимания, но выяснилось, что зарплата оркестранта, даже концертмейстера, хоть и не мала, но не позволит мне скопить денег на поездку в Америку, если передо мной откроется такая возможность.
Концертный зал, где мы играем, ужасно скверный. Идут репетиции, а строительство еще не закончилось. В нем нет настоящего фойе. Вход прямо с улицы в зал. Правда, тут строят какую-то деревянную перегородку, но она не сможет приглушить звуков, доносящихся извне. Удивляюсь, что Тосканини согласился дирижировать оркестром в таких условиях.
Единственный луч света — это отношение рабочих. Они вызвались работать по ночам, чтобы освободить зал для репетиций днем, и не просили добавки жалованья за сверхурочные часы и ночную смену. Все, что они просили, это билеты на концерт. (Вчера вечером я заговорил с одним из рабочих. Он начал изучать право в Мюнхене и уехал в Эрец-Исраэль до окончания курса. Большой поклонник Малера и Курта Тухольского. Странное сочетание, на мой вкус, но, поскольку у человека всего лишь незаконченное юридическое образование, это можно понять. Во всяком случае, после беседы с ним я начал понимать требование Губермана о специальных концертах для рабочих.)
Трудно сказать что-нибудь определенное об оркестре. Настройка инструментов в перерывах — когда можно узнать что-то о характерах музыкантов, по крайней мере об их потребности производить впечатление на коллег, — оставила у меня впечатление, что здесь есть музыканты с высоким техническим мастерством. Что и понятно после того, как было отобрано семьдесят два оркестранта из пятисот претендентов (во Франкфурте один не прошедший по конкурсу гобоист поразил меня фразой: «Я умру, потому что посредственно играю на гобое»). Но оркестр этот пока еще собрание отдельных личностей, которому необходим длительный период, чтобы добиться слаженности, стать истинным оркестром. Друг подле друга сидят перед одним пюпитром люди, у которых нет никакого общего языка, и не только в разговоре. Они играют по одним и тем же нотам, но не одну и ту же музыку. Существует большое различие в восприятии между людьми, получившими музыкальное образование в Германии, и музыкантами других стран. Поведение на репетициях тоже оставляет желать лучшего. Некоторые говорят между собой в каждой возникающей паузе, и репетиция иногда, несмотря на бесспорный авторитет престарелого маэстро, превращается в некий диалог глухих. А когда маэстро взорвался и выкрикнул: «Porca miseria!» [12] , вертевшееся у него на языке, некоторые оркестранты подумали, что он попросил forte [13] , и набросились с негодованием на нежное и едва слышное mezzo piano [14] во второй части Сонаты Брамса.
12
«Жалкая свинья!» (ит.)
13
Громко (ит.).
14
Довольно тихо (ит.).
Да и программа первого концерта мне не по вкусу. Длинновата, однообразна, полна многозначительных жестов, не имеющих отношения к делу. «Шелковая лестница» Россини — жест в сторону Италии; Вторая Брамса, Неоконченная Шуберта, интродукция к «Оберону» Вебера, а также ноктюрн и скерцо из «Сна в летнюю ночь» Мендельсона — чтобы не обделить евреев. Программа, подходящая скорее для летнего концерта под открытым небом, чем для торжественного музыкального события «исторического значения», как говорят здесь из-за естественной склонности раздувать каждое первое событие в стране эмигрантов, создающейся по планам идеологов. Набравшись мужества, скажу, что и темпы Тосканини мне не по душе. Слишком быстро и чересчур энергично даже в тех местах, где следует дать «напитку переливаться на языке», как говаривал мой учитель Карл Майер. Здесь великий маэстро окружен преклонением, к нему относятся как к герою. Он отверг приглашение участвовать в Байрейтском фестивале [15] и поехал «ради человечества» дирижировать оркестром беженцев.
15
Байрейтский
Тель-Авив, 31.12.1936
Дорогая Грета!
Это мое второе письмо. На первое я пока не получил ответа. Хочу верить, что оно еще не дошло только из-за плохой работы здешней почты. Мне сказали, что почта в европейские страны отправляется и прибывает в установленные сроки. Будет жалко, если то письмо пропало. Я не смогу повторить его. Впечатления уже не столь свежи, как в первые дни, ведь и к переменам привыкаешь быстро. Я там подробно описал тебе свое путешествие по морю, людей и впечатления от Тель-Авива, а также первые свои соображения о возможности наладить здесь приемлемую музыкальную жизнь.
Здесь почти не чувствуется приготовлений к Новому году, и во мне с новой остротой проснулась тоска. Может, оттого, что мне вспомнилось, как мы праздновали Новый год в прошлый раз, как оба напились допьяна, упрямо стремясь позабыть обо всех тревогах, и как потом вели себя, словно новобрачные в медовый месяц.
Тем временем состоялся первый концерт. В мире писали о нем так, будто это событие невесть какой важности. Быть может потому, что встреча между Губерманом и Тосканини — политическая новость. Оба они распространили свое влияние за пределы музыки, вышли в самое жизнь. На мой взгляд, это был обычный по европейским масштабам концерт, хотя играли с энтузиазмом. Исполнение, которое в европейском городе сочли бы средним, здесь же слышат в нем глас истории. Я не хотел бы казаться циником, но что-то во мне восстает, когда пытаются использовать музыку как средство провозглашения немузыкальных идей. Но возможно, в наше время все каким-то странным образом превращается в политику. Музыканты, находящие в себе нравственные силы, стараются использовать их для того, чтобы изменить мир. Наверное, всецело отдаться музыке может сегодня лишь человек вроде меня, не обладающий никакой силой. Я не критикую Губермана или Тосканини, хотя они и проповедуют идеи, не имеющие никаких шансов на будущее. Объединение Европы — сегодня, когда все рассыпается на глазах! (По этому поводу я слышал препакостное замечание: Губерман отдается возвышению человечества потому, что уровень его игры снизился. Где у него нет конкурентов среди молодых скрипачей, так это в умении завязывать связи и создавать о себе впечатление в обществе… Но мелкие люди есть повсюду.)
В английской газете, выходящей в Иерусалиме, о нашем концерте писали с провинциальными суперлативами: «Впечатляющее, торжественное событие. Исполнение отличалось исключительной вдохновенностью, а дирижерская палочка маэстро была подобна волшебной палочке, чудом извлекавшей звуки ликующей красоты…» Не страшно. Критическое чувство разовьется по мере того, как здесь будут слушать хорошую музыку. Чтобы произнести вслух, что оркестр должен много работать, прежде чем станет слаженным музыкальным ансамблем, нужно много мужества. Трудно сказать, что я им обладаю в достаточной степени. Я осмелился высказать свое мнение лишь двум-трем людям. Трудно преодолеть восторг пятнадцати тысяч слушателей — три тысячи в выставочном зале и еще двенадцать тысяч радиослушателей, — которые буквально вылезали из кожи от избытка чувств. Впрочем, чего еще можно от них ожидать? Они в жизни не слышали настоящего оркестра, вроде того, какой был в Берлине, пока оттуда не убрали евреев. Правда, некая толика их восторженности пристала и ко мне — все-таки страна, где еврей может чувствовать себя свободным. Но должен сказать, что особенно разволновался, когда встретился после концерта с Левенталем (я исхожу из того, что первое письмо все же дошло по назначению. Но если нет, то речь идет об известном писателе. Да, он тоже здесь, и мы очень подружились еще в море), и он рассказал мне, что решил остаться в Эрец-Исраэль… Тот факт, что такой человек, как Левенталь, способен жить здесь, большое облегчение для меня. Приятно сознавать, что рядом есть люди, с которыми можно обменяться словом о других материях, кроме музыки. Тогда же представилась возможность познакомиться и с подругой Левенталя Хильдой Мозес. Она рассказала мне, что встречала тебя в Берлине, лет десять назад, у Лихтенфельдов. Сказала также, что ты ее наверняка не помнишь, поскольку она ничем особым не выделялась, а ты была гвоздем программы вечера. Эта женщина несколько моложе нас, высокая, атлетического сложения, с сильным, прямым и умным лицом и челюстью боксера. Левенталь любит сильных и не умничающих женщин — ума у него больше, чем надо на двоих.
Жалованье мое, как я уже писал тебе, не бог весть какое, но и не слишком низкое. После того, как были сняты все сомнения насчет должности концертмейстера скрипок, я получаю на руки сумму, которой мне достаточно на скромную жизнь; не отказывая себе ни в чем необходимом, я могу еще немного откладывать. Через два-три месяца сумею выслать вам с Анной билеты (обратные, не беспокойся), чтоб ты могла своими глазами познакомиться со здешними условиями. Не повредит обдумать все это еще раз. Здесь есть по крайней мере трое хороших педагогов по фортепьяно (двое из Германии, один из Чехии), и даже глава Культурбунда переехал в Эрец-Исраэль. Говорят — сам я еще не успел в том убедиться, — что имеется и музыкально одаренная молодежь, на весьма приличном уровне. Вскоре я начну давать уроки отличившимся ученикам, — конечно, и для того, чтобы увеличить свой заработок, но главным образом, чтобы принять участие в воспитании музыкантов, которые в будущем, быть может, вольются в оркестр. Но даже если они и не найдут себе места в оркестре, новое поколение необходимо, ибо составит публику для оркестра после того, как прекратится бегство из Германии. Пока я еще живу в пансионе, о котором писал тебе в первом письме, у фрау Гелы Бекер, той самой, что много делает для оркестра. Таким образом я экономлю немало денег (каждое утро мы шутя спорим с хозяйкой, поскольку я хочу уплатить ей, а она отказывается принимать деньги, говоря, что это она должна мне платить — такое удовольствие я доставляю ей своей игрой…), но я решил вскоре подыскать себе комнату, потому что мне неприятно жить за ее счет. Да и кто знает, каким образом придется когда-нибудь с нею рассчитываться?
Пиши мне, дорогая моя, подробно обо всем, что происходит у вас. Даже о самых несущественных мелочах. Особенно о них. Важные новости доходят сюда тысячью путей. Даже и те, о которых не пишут в газетах. Высокопоставленный служащий в канцелярии верховного комиссара, у которого есть приятели в германском министерстве иностранных дел, рассказывал, что там весьма недовольны резким ухудшением отношения к Германии со стороны мировой общественности. Быть может, это признаки отрезвления.
Глубоко любящий тебя твой Курт.
Дорогая Анна!
Мама наверняка расскажет тебе о том, что я написал ей, а потому не стану два раза писать об одном и том же. Добавлю лишь, что в такие тяжкие дни нам, маленьким людям, не остается ничего, кроме одного — отдаться своей работе и постараться делать ее как можно лучше. И ты тоже будь умницей, не забрасывай занятий. В особенности же упражняйся по нескольку часов в день, не ленись. Наш природный талант — это лишь малая часть дела. Работоспособность, терпение отрабатывать мелочи, не уставая от бесконечных упражнений, — все это не менее важно, чем чувство музыки и хороший слух. Я надеюсь, что мама тщательно следит за тобой и не позволяет тебе быть небрежной.
Я живу в пансионе возле моря в маленьком симпатичном городке, где все дома белые и новые, у меня ни в чем почти нет недостатка, кроме моей любимой семьи. Но я надеюсь, что в конце концов мы встретимся и снова заживем той прекрасной жизнью, какая была у нас до тех пор, когда победила дикость и дурные люди взяли власть в свои руки. Пустыни я пока еще не видал и верблюдов тоже видел только однажды из окна. Они шли караваном, неся на горбах ящики с песком и камешками, которые называют гравий, — они используются для приготовления бетона в строительстве. Здесь строят в то время, когда в других местах лишь все время разрушают. Но нужно быть оптимистом. Правительства приходят и уходят, а музыка остается вечно. И куда бы мы ни отправились, она будет сопровождать нас.
Я откладываю немного денег для того, чтобы мы могли вскоре увидеться. У меня есть здесь один приятель, отличный пианист и великолепный педагог, он будет рад учить тебя, когда ты сюда приедешь. Кто знает, быть может, настанет день, когда ты выступишь с нашим оркестром, и я буду очень гордиться тобой.