Квартирная выставка
Шрифт:
В одно прекрасное утро он замечал, что в комнате непорядок. Иногда даже присвистывал: «Ну и бардак!» Но не отчаивался, а тут же вставал, умывался и, засучив рукава и штаны, начинал укладывать книги обратно в шкаф. Потом мыл пол, вытирал пыль, относил белье в прачечную и опять забывался на месяц-полтора.
Каждый вечер он вяло ждал телефонных звонков. Если долго не звонили, не мог понять, что делать – радоваться или огорчаться. Но звонили часто, почти каждый вечер.
– Алло! Алька, это ты? Куда ты пропал, тебя месяц не видно было нигде…
Он прерывал:
– Петя, милый, а где бы ты хотел меня увидеть? В театре? В пивной?
– Да ты знаешь, старик, я, собственно, тут недалеко, так что, может, лучше зайду, мы потолкуем?
«О чем нам толковать?» – думал он и рассеянно говорил в трубку:
– Да-да, разумеется, о чем разговор…
– Я не понимаю, ты свободен сегодня?
– Петя, как тебе не стыдно? Тебе ли меня не знать?
В таком духе они беседовали еще минут десять, и оба старались выбрать момент, когда удобнее будет повесить трубку. Но момента все не было, и они всё мычали, многозначительно говорили в трубку «да, да», «помню, помню» и прочее.
Алька вдруг обрывал резко и неожиданно: «Жду, ставлю чайник». И лицо словно застывало.
Он шел в кухню, гремел кастрюлями, включал газ. Раковина забита была грязной посудой, и чайник приходилось проносить над ней осторожно, к самому крану. Наливал до крышки, ставил на огонь. Воду не выключал. Двумя пальцами брал из-под струи мокрую холодную чашку. Мыл ее. Потом мыл еще одну. Ставил на стол. Доставал из буфета хлеб, масло, сахар. Выливал спитой чай и вытряхивал в ведро разбухшую заварку. Ополаскивал чайник.
Брал с подоконника «Одиссею». «Мыслью о смерти мое никогда не тревожилось сердце. Первым бросаясь вперед…»
И в это время звенел звонок.
Захлопывал «Одиссею», шел к двери.
Петя, большой, шумный, в тоненьких круглых очках, возникал в прихожей, как Дед Мороз на елке. Он подпрыгивал, шутил, смеялся, чему-то радовался, и все это между делом: раздеванием, поисками тапочек, причесыванием.
– Да, брат, такие наши дела… Ты не обижайся, я тоже месяц не звонил, да все никак – то премьера, то женщина, то пьянка…
– У вас премьера была?
Петя сникал.
– Ты знаешь, старик, я ожидал больше, да, и гораздо… Столько разговоров, такие репетиции, а смотреть по сути не на что. Причем я все понимаю: ну встала, ну пошла, и конечно, это все кому-то нужно, но вопрос в том – кому? Когда в течение трех часов я вижу, как мальчики и девочки притворяются убийцами, сутенерами, самоубийцами и еще черт знает чем, я начинаю чувствовать себя полным идиотом. Я смотрю на актера и спрашиваю себя: если так спокойно человек может раскаяться в убийстве младенца, так, может, в этом ничего страшного-то и нет, а так только, буква, уложение о наказаниях… И все смотрят на него, а он на всех, и при этом так красиво стоит на коленях и таким поставленным голосом кается, что как тут не простить?! И еще аплодируют при этом, жидковато, правда, но аплодируют! И с премьерой поздравляют – браво, цель театра достигнута! Я помню, два года назад отец в командировку уехал, а я по доверенности его зарплату получил и в тот же вечер проиграл ее в карты, до копейки. Всю ночь потом сидел на вокзале и письмо сочинял. Бумаги извел чертову уйму! А под утро уже записку нацарапал: «Деньги твои проиграл. Еду на Север. Пока не заработаю, можешь не считать меня своим сыном». И пошел домой с запиской этой, вещи укладывать. Открываю дверь, а навстречу – отец. Приехал ночным поездом. И у меня сразу все поплыло перед глазами, поехало
Проходили на кухню. Чайник кипел. Крышка на нем подпрыгивала и звякала, словно пьяный телеграфист выходил в эфир.
– Ты уехал на север?
– Я в проводники ушел.
Петя любил чай.
– О, чай!.. Это прекрасно! На улице такая мерзость – снег, дождь, хоть «дворники» на очки заказывай! У вас перед домом фонарь погас, лужа натекла. Хоть бы зима пришла, что ли…
– Куда ж она денется?
Петины губы растягивались в улыбку.
– Помню, помню, – говорил он, – только начало забыл.
Алька «парил» чай.
– Идет надзиратель по тюрьме, – говорил он, не оборачиваясь, – делает перекличку…
– А, – подхватывал Петя, – ключами звенит… Иванов? Я! Сидоров? – и постукивал чайной ложечкой по столу.
По кухне распространялся запах свежего чая. Алька разливал его по чашкам. Петя косил глаза на медно-красную струйку и кивал головой.
– Так, так, – приговаривал он, – нет, еще чуть-чуть, еще, ага, нормально, еще грамулечку, хватит, – и облегченно вздыхал.
Они пли чай и курили папиросы. Говорили, молчать было неловко.
– Ты в премьере участвовал? – спрашивал Алька.
– Нет, – отвечал Петя, выпуская дым, – только смотрел.
Мысль о премьере была неприятна ему. Да, он не участвовал в премьере выпускного спектакля. Он пытался представить этот факт результатом интриг – не сходилось. Тогда впадал в откровенность с самим собой. «Я никуда не годный актер. Насквозь фальшивый, с дурным голосом и вихляющей походкой. Но ведь оттого, что другие на четверть мизинца лучше меня, никому не становится легче. И в то же время эти четверть мизинца отделяют их от безработицы. А я? Куда мне деваться? Сшибать халтуры? Драмкружок? Массовки? Или ехать куда-нибудь в Тьмутаракань, напиваться в привокзальных буфетах и орать: мы – актеры? А? Куда? Боже мой, кому все это нужно?!»
Когда эти вопросы уже совсем не давали ему покоя, он ехал к Альке. Визиты выходили, правда, случайные, «географические», как он их называл, но вопрос стоял перед ним постоянно, как восклицательный знак перед чеховским чиновником. Все свои рассуждения он оставлял при себе, а у Альки спрашивал всегда одно.
– Алька, – говорил он, поблескивая очками, – кем ты работаешь?
– Ночным сторожем, – удивленно отвечал Алька, – и ты прекрасно об этом знаешь.
– А какое у тебя образование? – упрямо продолжал Петя.
– Высшее техническое, – хмурился Алька.
– Как ты не понимаешь, – возмущался Петя, – что это образование, этот диплом нам – как чужой орден на мелком служащем.
«Да, – думал Алька, – Петин актерский темперамент находит выход в домашних диспутах». Он делал серьезное лицо и говорил: «Ну-ну, я слушаю». Мысль у Пети всегда была одна, только сравнения разные.
К его лицу словно приклеена была язвительная усмешка, но тоненькие морщинки, разбегавшиеся паутиной от уголков глаз, говорили о бессонных ночах, размышлениях и фантастической беззащитности. Алька говорил мало, больше смотрел по сторонам, попивал чай и вдруг тоже начинал усмехаться.