Кыся
Шрифт:
– Неужели в тебе нет к нему и капли благодарности? Я смотрю, он же на тебя не надышится, Рудик...
– Плевал я на него. Он это все обязан делать.
– За что?!
– я чуть не завопил от возмущения и почувствовал, что еще минута, и я разделаю этого жирного, пушистого, наглого Рудольфа, как Бог черепаху! Просто разберу его на составные части!..
– За что?! За то, что ты жрешь, пьешь, спишь и серешь за его счет! За то, что ты сутками жопу от его кушетки не отрываешь? За то, что он по первому твоему вонючему "Мяа-а-а!" бежит выяснять - что тебе нужно? За то,
У меня сама собой поднялась шерсть на загривке, прижались уши, мелко забарабанил хвост и непроизвольно обнажились клыки.
Но Рудольф, надо отдать ему должное, не испугался. Напротив, очень спокойно, я бы даже сказал, благодушно переспросил меня:
– 3а что?
– он сел на свою пухлую задницу, поскреб лапой за ухом и сказал, глядя мне прямо в глаза: - А за то, что он меня искалечил.
Я внимательно осмотрел Рудольфа с головы до кончика хвоста и не отметил в его фигуре ни одного изъяна, кроме нормального обжорского ожирения.
– Чего ты треплешься? Где он тебя искалечил?
– рявкнул я на него.
– Не "где", а "как", - невозмутимо поправил меня Рудольф.
– Он искалечил меня не физически, а нравственно.
– Что-о-о?!.
– Нравственно, - повторил Рудольф.
– В течении четырех лет я был единственным поверенным и свидетелем его подлостей, его воровства, его жульничества, предательств, обманов... Но я понимал - он живет в той среде, в тех условиях, где иначе не выжить. Это одна из граней его профессии. Так сказать, сегодняшняя норма нашей жизни. И вот это "мое понимание" постепенно стало приводить меня к мысли, что ни в подлости, ни в воровстве, ни в предательстве - нет ничего особенного. Все остальные, кто этого не делают - нищие, слабоумные существа, не имеющие права на существование. То есть, постепенно я стал оправдывать его во всех его мерзостях, с легкостью находя им естественное и логическое обоснование...
Мамочки! Я слушал и только диву давался. Кто бы мог подумать, что этот сонный, разожравшийся Котяра, который ради куска осетрины или какого-то там сраного заграничного паштета напрочь забыл о счастье Обладания Кошкой, о вкусе Победы над другим Котом; живущий без любви и без привязанностей, - вдруг начнет говорить такое! Да еще таким языком... Я просто обалдел!
– Ты меня слушаешь?
– спросил он.
– Да, да... Конечно, - ошарашенно пробормотал я.
– Я стал мыслить его убеждениями, его принципами, - продолжил Рудольф.
– Нет, я не повторял все то, что делал Он, - для этого я слишком изолирован от реальной жизни, но в том, что Он совершал, я уже не видел ничего дурного. И это было самое ужасное! Где-то, в глубине сознания, я ощущал, что нравственно я падаю все ниже и ниже...
– Но осетрина, паштет, сливки... Да?
– не удержался я.
– Да. В значительной степени, - честно признался Рудольф.
– Но, повторяю, с некоторых пор я начал ощущать некое уродство и своего, и Его бытия...
– А хули толку?
– снова прервал я его и с
– Ты что-нибудь сделал, чтобы помешать Ему и самому не стать окончательным говнюком?
– Сейчас сделаю, - ответил Рудольф.
– И не смей больше меня перебивать! А то твой... Как его?
– Водила?
– Да. А то твой Водила сейчас допьет пиво и унесет тебя в этой идиотской сумке. И ты ни черта не успеешь узнать. Заткнись. Понял?
Вот тут мне показалось, что сейчас я услышу то, чего мне так не хватало! И я покорно сказал Рудольфу:
– Понял, понял... Все! Молчу, - и действительно заткнулся.
– После вчерашнего нашего разговора я много думал...
– смущенно проговорил Рудольф.
– Не насчет Кошек... Тут, я полагаю, нужно поставить крест уже навсегда.
– Ну, что ты, Рудик...
– фальшиво вставил я.
– Заткнись. Я много думал про твою клятву. Когда ты говорил про своего Шуру Плотникова...
– Плоткина, - поправил я его.
– Неважно, - сказал он.
– Я подумал - хватит! Пора расставить точки над "и".
– Это чего такое?
– спросил я.
– В смысле - пора назвать вещи своими именами. Помнишь, когда ты спросил меня - не плохо ли мне, я сказал, что мне-то хорошо, а вот тебе плохо.
– Да.
– Так вот. Слушай. Сегодня утром, когда бар был еще закрыт и мой готовил вчерашнюю выручку к сдаче в бухгалтерию, раздался стук в дверь...
И Рудик рассказал абсолютно леденящую душу историю.
Я постараюсь кратко пересказать ее чуточку по-своему, потому что Рудик все время прерывал основной сюжет длинными и красочными отступлениями, в которых было все: и плач о проданной за кусок ветчины чести и свободе, стенания о загубленных в этой плавучей коробке годах, куча ФИЛОСОФСКИХ СЕНТЕНЦИЙ (так выражался Рудольф - я тут не при чем) о нравственном падении общества и самого Рудика, о поголовной искалеченности душ и так далее...
Нетрудно представить, как Рудик замусорил этим свой рассказ, если за это время мой Водила, слава Богу и на здоровье, не торопясь, успел высосать четыре бутылки "Фишера". Итак.
...Когда раздался стук в дверь бара, Бармен запер рассортированную валюту в стенной сейфик, завесил его большим календарем Балтийского морского пароходства и вышел из комнатки. В дверь бара постучали еще раз. Рудик клянется, что стук повторился с определенно заданной ритмичностью. Не спрашивая "Кто там?" Бармен приоткрыл дверь и впустил в бар... Лысого!
Как утверждает Рудик, Лысого бил нервный колотун. Бармен запер двери на ключ и спросил его:
– Ты чего дергаешься, как свинья на веревке?
– Пойдем в твою каптерку, - дрожащим голосом сказал Лысый.
Но Бармен откупорил банку "Туборга" и пододвинул ее Лысому.
– Пей. И стой здесь. Ты зашел опохмелиться после вчерашнего. Это часто бывает. Я пожалел тебя и нарушил инструкцию - впустил тебя в неположенное время. Невелика беда. А в каптерке - это уже "сговор". Мало ли кто из наших захочет заглянуть ко мне на такую же опохмелку? Бабки нашел?