Кыся
Шрифт:
– Но как он перенесет полет? Кто эти сопровождающие?..
– Фон Дейн чуть не застонал.
– Успокойтесь, Фолькмар. Теперь вы уже не несете за него никакой ответственности, - сказал усатый.
– Да разве в этом дело!
– горько произнес фон Дейн.
– Бог мой, Бог мой... Несчастная страна, несчастный народ, несчастный этот русский шофер. Как он все это выдержит? Он даже слова сказать не может...
Посчитав, что разговор с профессором закончен, усатый толстяк с трудом втиснулся в свой "Опель", завел мотор, захлопнул дверь, но с места не тронулся. Плавно
– А может быть, его именно поэтому и забирают у нас так срочно. Может быть, кому-то там, в России, очень не хочется, чтобы этот шофер после вашей операции стал бы говорить какие-то слова? Вы об этом подумали?
И толстяк, не попрощавшись, уехал. А через полминуты уехал и профессор фон Дейн.
Я сознательно не прерывал рассказа о разговоре профессора фон Дейна с усатым толстяком описанием того, что творилось со мной во время этого разговора. Я затаился под чьим-то "Чероки" в двух метрах от профессорского "Ягуара", и поэтому сумел не пропустить ни слова.
То, что меня ни за что не возьмут в этот спецсамолет, который прилетит за Водилой - у меня не возникло никаких сомнений. Но на себя мне было уже наплевать. Я твердо знал, что когда-нибудь я все равно доберусь до Петербурга! Тут, как говорил Шура Плоткин, "и к гадалке не ходи".
Но что будет с Водилой?! А если он в самолете очнется и станет меня искать - а меня там нет... Он - больной, переломанный и измученный бедняга - где-то летит по воздуху, а я, здоровый и невредимый Котяра, в это время гуляю по Мюнхену! Ничего себе ситуация!
Одного Человека, с которым мы были так необходимы друг другу, я уже потерял. Теперь я теряю Второго...
* * *
Последнюю ночь Водилы на немецкой земле около него дежурила Таня Кох. Ко второму часу после полуночи больница угомонилась, и Таня в белых широких полотняных штанах и такой же белой рубахе навыпуск вышла за мной к служебному входу, катя перед собой маленький столик на колесах. На столике стоял большой никелированный бак с крышкой.
– Послушай, Кот, - тихо сказала мне Таня.
– Я больше не могу ночью шляться по клинике с авоськой, будто я только что бегала в лавочку. Ты уж, пожалуйста, не обессудь и полезай в стерилизатор, а я тебя прикрою крышечкой. Это мне полицейский подсказал...
Я тут же прыгнул в бак, Таня накрыла меня крышкой и мы поехали.
Профессор фон Дейн оказался прав - Водила выглядел гораздо лучше, чем в прошлые дни. Почти сошел чудовищный отек со лба, остался лишь громадный синяк с желтизной по краям. И дышал Водила лучше - ровнее и глубже. И если бы не провода и трубки, которыми он был опутан, казалось, что Водила просто спит глубоким спокойным сном после тяжелого трудового дня.
Таня наглухо закрыла дверь и подложила меня Водиле под руку, прошептав:
– Черт бы тебя побрал, Кот, какой ты тяжелый!.. Полежи так. Может быть, он хоть тебя почувствует.
На мгновение мне пригрезилось, что коснувшись моего загривка, пальцы Водилы слегка шевельнулись. Но потом я понял, что ошибся. Тогда я изо всех сил сам стал вызывать Водилу на связь. Чтобы усилить свой сигнал, я лизал его руку и даже чуточку покусывал концы его пальцев. Реакция ноль!
Тогда я перестал суетиться и дергаться, расслабился под теплой, тяжелой, но безжизненной ручищей Водилы, немного передохнул и осторожно, не спеша, начал тихо-тихо вызывать его снова.
Я напомнил ему наиболее яркие картинки последних дней - наше первое знакомство, когда на корабле он расшнуровал заднюю стенку своего фургона, увидел меня и сказал: "Здравствуй, Жопа-Новый год, приходи на елку!.."
Я вспомнил про веселую, смешливую и очень умелую черненькую Сузи, про десятидолларовую деловитую неумёху Маньку-Диану, про его любимое пиво "Фишер", и даже повторил еще раз историю золотой зажигалки.
Потом я перешел к воспоминаниям, которые, как мне казалось, тоже достаточно четко запечатлелись в его сознании - таможня в Кильском морском порту, мое явление антинаркотическим собачкам, Ганноверскую автозаправку и "татарский" бифштекс.
Я лишь про Алика старался не говорить, чтобы не нервировать Водилу, если тот хоть краем уха слышит меня. И про Лысого не вспоминал. И про Бармена - ни слова.
А Таня Кох не отрываясь смотрела в маленький телевизор с круглым темным экраном, по которому бежали зеленые волнистые линии, и время от времени отрицательно-скорбно покачивала головой.
Мы даже и не заметили, как за окном уже вовсю рассвело, и пришли в себя лишь тогда, когда кто-то попытался открыть дверь.
Таня быстренько набросила на меня полотенце и впустила, наверное, дежурного врача. Потому что стала разговаривать с ним по-медицински. После чего, я слышал, врач ушел.
– Давай, Кот, прощайся со своим приятелем, - сказала мне Таня.
– Я сейчас попытаюсь тебя вынести отсюда. А то потом у меня на это просто времени не будет.
"Водила, миленький!..
– запричитал я без малейшей надежды.
– Не бойся, я обязательно найду тебя в Петербурге!.. Я тебя познакомлю с Шурой Плоткиным. Вы просто обязаны держаться друг за друга! Таких, как вы очень-очень мало, и поодиночке вас могут запросто истребить!.. Господи Боженька! Сделай Божецкую милость, чтобы Водила хоть одно мое словечко услышал..."
И то ли я в отчаянии себе нафантазировал, то ли что-то действительно сдвинулось с места, но мне вдруг причудилось, что я услышал тихий шелест - "Кыся-а-а..."
Но в этот момент Таня посадила меня в стерилизатор, закрыла крышкой и вместе со столиком выкатила из палаты.
Уже в девять часов утра я сидел на крыше профессорского "Ягуара" и с невыразимой тоской смотрел вверх - в чистое синее осеннее небо, куда большой желтый вертолет уносил моего Водилу.
Я вспомнил, как долго мы плыли из России в Германию, сколько мы еще ехали своими колесами, и несмотря на то, что желтый вертолет был достаточно большим и шумным, в душу мою стали закрадываться тревожные сомнения - а долетит ли он от Мюнхена до Петербурга?..