Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Том 2

Сборник

Мы разговорились, однако беседа с Толстым не изменила моих взглядов. Я чувствовал за собой авторитет политической экономии и полагал, что достаточно мне полностью понять взгляды Толстого, чтобы указать ему его основные ошибки.

Вскоре нас прервали. Прощаясь, Толстой был со мной очень любезен и просил заходить к нему. Однако я не воспользовался его приглашением отчасти из-за своей застенчивости, отчасти оттого, что мне показалось неудобным учить Толстого политической экономии; да и сам он, думалось мне, вряд ли скажет мне что-либо новое в этой области.

Шли годы. Разговор с Толстым не выходил у меня из памяти, и хотя дело, в котором я был занят, процветало, напряжение и беспокойства коммерческой жизни с ее конкуренцией сказывались на моих нервах и здоровье. Я начал понимать, что политическую экономию нужно связывать с другими сторонами жизни, и стал внимательно читать позднего Толстого.

И вот я снова сижу за тем же чайным столом, но на этот раз испытываю совсем иные чувства. Я был убежден, что учение

Толстого важно и содержит много истинного, но – почему он сам живет в комфортабельном доме? Почему он не проводит последовательно свое учение в жизнь? Со стыдом вспоминаю, что, не обращая внимания на гостей, я так без обиняков и спросил его об этом. Я искренне стремился к истине и, как часто бывает с людьми в таких случаях, забыл не только об условностях, но и о чувствах других. Толстой не ответил тогда на мои вопросы, но при прощании, хотя и не был уверен в моей искренности, снова просил меня заходить к нему. На этот раз я не замедлил воспользоваться приглашением. Наедине, в своем кабинете, Толстой многое объяснил мне (я говорю об этом в своей статье «Лев Толстой») [317] , и с того времени вплоть до своего отъезда из России я никогда не упускал случая получить от него указание или совет ‹…›.

317

Статья, о которой идет речь («Talks with Tolstoy»), впервые опубликована в 1900 г. в одном из английских журналов; впоследствии была включена в книгу Э. Моода: «Tolstoy and his Problemes». Essays by Aylmer Maude. London, Grand Richardc, 1901.

Помню, как-то раз Толстой, говоря о том, что одни люди влекутся к добру сердцем, а другие головой, заметил, что последний процесс в некотором отношении более безопасен. «Может статься, вы устанете и захотите вернуться назад, но, распутав клубок жизни, вы ясно видите, что назад идти некуда и вы должны идти вперед» ‹…›.

Его мнения не были результатом случайных симпатий или антипатий, они были обусловлены его пониманием смысла и цели жизни. Никогда нельзя было предугадать, что он скажет, ибо даже на вещи, мне хорошо известные, его взгляды часто являлись для меня неожиданностью: но уж если он говорил, то обычно было легко понять, почему он думает так, а не иначе.

В разговоре с близкими ему по духу людьми связь между общими взглядами Толстого и его мнением по какому-нибудь конкретно обсуждаемому вопросу проступала особенно явственно, и беседа быстро переходила на большие жизненные проблемы. Он всегда старался поддерживать общий разговор, но с кем бы он ни говорил и какой бы вопрос ни обсуждался, каждый, кто с ним соприкасался, без труда видел эту последовательность мысли, о которой я упомянул. Литература, искусство, наука, политика, экономика, социальные проблемы, отношения полов и местные новости рассматривались им не в отрыве одного от другого, как это сплошь и рядом бывает, а как части одного стройного целого.

В хорошей шахматной партии, когда играет знаток, есть логическая последовательность между ходами, так что даже самые неожиданные ходы имеют свою определенную цель. В этом ее отличие от дилетантских партий, где ходы следуют один за другим случайно, лишь изредка перемежаясь удачными идеями. Подобное же различие существует и между беседой с человеком, обладающим ясным представлением о цели жизни, и беседой с людьми, совершенно несведущими в этом вопросе.

Не знаю, насколько эта особенность разговоров с Толстым будет видна в приводимых ниже отрывках из бесед с ним о книгах и писателях. Для многих людей первое впечатление от разговора с Толстым состоит в том, что он говорит совсем не то, что говорят другие, а следовательно, он эксцентричен, и я боюсь, что при попытке воспроизвести обрывки разговоров с ним мне будет легче передать необычность некоторых его мнений, чем их обоснованность.

Роман, говорит Толстой, как в Англии, так и во Франции в настоящее время стоит на гораздо более низком уровне по сравнению с тем временем, когда он был молод. Диккенс и Виктор Гюго были тогда в расцвете сил, а кого сегодня можно поставить рядом с ними? [318] Они сознательно брали жизненно важные темы и разрабатывали их так, что читатели проникались их чувствами. Они взывали к жалости, сочувствию и состраданию, были заступниками бедных и угнетенных и выражали свое негодование по поводу укоренившегося зла так, что затрагивали сердца людей.

318

Об отношении Толстого к творчеству Гюго-романиста см. в воспоминаниях В. Ф. Лазурского и В. Г. Черткова. Из романов Диккенса Толстой особенно высоко ценил «Давида Копперфильда», «Холодный дом», «Жизнь и приключения Николаса Никльби», «Оливера Твиста», «Крошку Доррит» и др. «Историю двух городов» и «Колокола» Толстой относил к разряду «высшего искусства» («Что такое искусство?», гл. XVI). В письме к Джемсу Лею от 21 января 1904 г. Толстой утверждал, что Диккенс является «крупнейшим писателем-романистом 19 столетия». Мысль, близкая высказанной в беседе с Э. Моодом, была развита

Толстым в 1901 г. в «Предисловии к роману В. фон Поленца „Крестьянин“». Характерно, что в 1903 г. Толстой вновь ставит рядом имена Гюго и Диккенса, имея в виду «прекрасную форму и значительность содержания» их произведений (письмо к Генриху Ильгенштейну от 21 ноября 1903 г.).

Теперь же, по словам Толстого, писатели занимаются всякого рода социальными проблемами, психологическими исследованиями, точным копированием природы, этическими головоломками и псевдонаучными задачами, но в большинстве случаев не умеют писать о значительных вещах так, чтобы затронуть сердца читателей. Среди современных писателей-романистов, которых он читал, он более всего ценит Гемфри Уорд [319] . Она обычно знает, что хочет сказать, и всегда думает, прежде чем дать оценку той или иной вещи.

319

Толстой читал романы Гемфри Уорд «Роберт Эльсмер» и «Мисс Бретертон», «История Давида Грива». О первых двух романах он отзывался как о «хороших» книгах, написанных тонко и умно (дневниковая запись в январе 1889 г.; письмо к С. А. Толстой от 18 ноября 1892 г. – Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 84. С. 174–175).

О «Грезах» Олив Шрейнер Толстой был невысокого мнения. Насколько я понял, его главное возражение состояло в том, что она ставит проблемы огромной важности, не отдавая себе отчета в том, насколько они важны, и это мешает ей направить на верный путь тех, кого привлекает поэтичность ее манер и завидная склонность к добру. «Грезы» – это книга для тех, кто сам не обладает достаточно ясными и твердыми идеалами.

В то время Толстой не прочел еще «Рядового Питера Холкета», но мне кажется, хотя я и не могу утверждать это с полной достоверностью, что он прочел книгу впоследствии, и она произвела на него благоприятное впечатление [320] .

320

Произведения Оливии Шрейнер, южноафриканской писательницы, пользовались успехом у русских читателей (большинство из них было переведено на русский язык). Моод говорит о сборнике ее аллегорических рассказов «The driams» (русск. пер. – «Грезы и сновидения», 1900) и о повести «Рядовой Питер Холкет» (русск. пер. – 1890), в которой Шрейнер выступила против хищнической политики британского империализма в годы, предшествовавшие Англо-бурской войне. Повесть «Рядовой Питер Холкет» была опубликована также в изд. «Посредник».

О Золя Толстой отзывается с похвалой в одном отношении: мы все говорим о «народе», о его правах, о путях улучшения его жизни и т. д., а Золя действительно изобразил простых людей и показал нам – вот народ, о котором вы говорите!

С другой стороны, реализм Золя, поскольку он состоит в фотографическом описании массы деталей, не есть искусство, передающее чувства от одного человека, к другому. Надо уметь отделять существенное в жизни от незначительного, а не нагромождать непереваренные факты, и это в одинаковой степени относится и к художнику, и к человеку вообще.

Сенкевич, говорит Толстой, всегда интересен, но слишком окрашен католицизмом. В «Quo vadis» [321] христиане изображены слишком белыми, а язычники – слишком черными. На самом же деле эти две группы людей в какой-то мере смыкаются друг с другом, как это, несомненно, и имело место в реальной жизни, подобно тому, как в настоящее время преследуемые русские штундисты имеют много разновидностей и частично даже сливаются с православными ‹…›.

Превыше всего Толстой ставит откровенность и ясность. Ошибки и заблуждения человека, который ясен и прост, могут быть гораздо более поучительными, чем полуправда людей, предпочитающих неопределенность. Выражать свои мысли так, чтобы тебя не понимали, – грех. Главный недостаток Уолта Уитмена состоит в том, что, при всем его воодушевлении, ему недостает ясной философии жизни. Может показаться, что он авторитетно и недвусмысленно высказывается по целому ряду жизненных вопросов, на самом же деле он стоит на перепутье двух дорог и так и не говорит, какой путь избрать [322] .

321

Об историческом романе Генриха Сенкевича «Quo vadis» («Камо грядеши», 1894–1896) Толстой отзывался неодобрительно, называя его «фальшивым» (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, 19 октября 1906 г.).

322

О «The Leaves of Grass» («Листья травы») У. Уитмена Толстой оставил следующее замечание, зафиксированное Д. П. Маковицким: «Поэт очень интересный; он философский поэт. Он был разбит параличом, и, несмотря на это, был жизнерадостен. Он очень мало известен в России» (Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, 12 декабря 1907 г.).