Шрифт:
Но каких же усилий и самодисциплины требует взращивание в себе простого умения: переводить все стрелки исключительно на себя. Поливать, рыхлить, подрезать веточки. Вы видели самодостаточных? Я — нет. Встречали пару, в которой оба человека просто и ясно выражают свои мысли, чувства и желания таким образом, чтобы в них прямо или косвенно не звучало ни претензий, ни попыток манипуляции, ни привлечения внимания к своим плохо осознаваемым потребностям? Угу, я тоже.
Никакие монотонные, логически выверенные, психологические пособия не решают проблем пар, живущих под одной крышей. Но однажды пережитая сильная эмоция
С одними людьми в близком общении легко, а с другими периодически утыкаешься лбом в стену. Когда говоришь, — вроде откровенно, вроде о главном — и дисконнект. Думаю, что это происходит потому, что такие люди в данный момент времени не в контакте с собой. А чаще просто — врут. Иногда не знают, чего они хотят. То есть так: если понятийный аппарат в целом схож, если система ценностей собеседника ясна, то в случае стены, невозможности установить контакт, есть большая вероятность, что там, по ту сторону стены, минимум — непонимание себя, а скорее всего — вранье. Потому что, в случае откровенности и маломальской осознанности, в ситуации, когда оба человека заинтересованы в решении спорных моментов, стены быть не должно. Легче спросить так: «О чем ты мне не говоришь вслух, транслируя это „о чем-то“, молча, но наглядно».
Одна из наших с Женькой несостыковок заключалась в том, что она не привыкла разговаривать начистоту. В отличие от болтливой и откровенной меня, свято верящей, что единственный путь к решению всех проблем между двумя людьми — диалог. Женька с удовольствием обсуждала со мной все позитивные, деловые или «просто ни о чем» моменты, но в конфликтных ситуациях все выходило из-под контроля, упираясь в какие-то таинственные вето в голове у Женьки.
Алгоритм: поссориться и молча отходить от стресса, разбежавшись по разным углам, находясь в подавленном молчании, наполненном невысказанными, но продолжающимися в голове монологами, для меня был крайне тяжелым и бессмысленным, бестолковым испытанием.
— Ты слишком много думаешь, — часто упрекала меня Женька. — Ну, поссорились, ну, наговорили друг другу гадостей, с кем не бывает? Подумали каждая о своем, отошли, успокоились, помирились, сделали выводы и забыли.
— Но ведь для выводов нужна информация. Ты видишь ссору с одной колокольни, я с другой. То, что осталось непонятым, невысказанным, оседает на дно, оно же не уходит никуда! Если есть проблема, ее нужно решать, находить компромисс.
— Ну, может и так.
Зато мы потрясающе мирились. Моментально. Одним касанием.
Кто-то любит, когда голоден, кто-то, когда сыт. Мне были извечно знакомы обе любви, но с возрастом начинаешь ценить именно второе, когда не нужно уже ничего завоевывать, доказывать, приручать, когда ты накормлена любовью, как будто валяешься в мягких шерстяных носках у потрескивающего полешками — не бутафорского — камина, искоса поглядывая на вьюгу за окном. И в душе расцветает благодарность, признательность тому, кто рядом, за то, что он есть. И за то, что все — именно так, а не иначе. Женька любила только тогда, когда приходил голод.
Бывают же отношения такие, когда вместе, безусловно, прекрасно, а врозь — совершенно не больно. Вспомнишь и улыбнешься, не кольнет, не царапнет… Поцелуй легки, прикосновения естественны, недвусмысленны,
Ни одно воспоминание о любом из проведенных вместе вечеров не отдает горечью потери, последующей пустотой неприсутствия рядом.
— Ты как?
— Хорошо, а ты?
— Я очень соскучилась.
— И я.
— Созвонимся завтра.
— Целую тебя.
И, не меняя интонации — обратно к своим делам, разговорам, не исключено — к совсем другим отношениям. Потом звонки становятся редкими, и никому ничего не нужно объяснять, и, если остановиться, задуматься, то терять, несомненно, жаль, но… А что делать?
Потом они встречаются, взаимно прощают легкое смущение и некоторую неловкость. Они не успели проникнуть друг в друга глубже, чем на микроны, но и не успели ни разу испортить друг другу настроение, задеть ревностью, обидеть невниманием.
— Как поживаешь?
— Как раз думала о тебе.
— Увидимся?
— Конечно, завтра позвоню, целую тебя.
Жизнь прекрасна! И легка, этакое ненавязчивое take it easy, baby. И так месяцами, и можно с разными…
Тут с оливочкой, там с базиликом… Я так не умею. Мне нужно сразу с мясом, вглубь, чтоб остро и больно, чтоб отдельно — никак. Чтоб — невыносимо без…
Ну конечно, это во мне все не под тем углом выстроено. Товарищи проектировщики в советские еще времена получали копейки и особо не потрудились. Поэтому в том месте, где при определенных условиях существования у нормального человека возникает закономерное чувство удовлетворенности, счастья и всяческого удовольствия, у меня маленький настырный рычажок врубает звук свиста вьюги, метающей острые хлопья ледяных иголок в лицо торопящимся домой в теплое и уютное. После предупредительного завывания включается и сквозняк, и все такое прочее, что выметает эйфорию, ставит шерсть на загривке торчком, мысли в голове сами укладываются в пирамидку из пары-тройки десятков букв, составляющих фразы, близкие по смыслу к понятию: все бренно, причем быстро.
Счастье, когда оно, как ему и положено, недостижимо — летает в выси легким перышком, пока мы внизу клацаем железными руками-крюками, — кажется тем самым недостающим, которое после доставания обязательно явит вовнутрь и мировую гармонию, и вселенское принятие, и расслабит все мышцы. А вот же оно, в руках. И что?
Быть может, это какой-то неведомый современной науке синдром? Например, уличного котенка. Взятый у домашней мамы — толстой кошки котейко всегда будет не таким, как уличной помоешной. И вроде мелким был, когда в луже под дождем с голоду подыхал, вроде за годы взросления привычка к вискасу на чистом блюдечке должна была вытеснить из сферы бессознательного все непотребные в мирной жизни инстинкты — ан нет, вздрагивает при шорохах, какого качества сметаной ни корми.