L

Киргетова Лия

Но зверь-вирус хитрее — он находит узкие лазы, роет подземные норы, запускает через решетку воздушных змеев. Звук мелодии, запах сигареты, да, просто, — ни с того ни с сего — картинкой-образом, например, из одного вечера пару недель назад: ее профиль — так близко-близко, поворот головы, глаза… Мы, валяющиеся на кровати, моя рука не хочет выпускать пульт телевизора, ее рука… Почему — «ее»? Это ты, я перехожу на прямой диалог, говорю с тобой, рассказываю, какая это тонкая пытка, не видеть тебя. Добровольно отказаться от того, чтобы быть сейчас рядом, ты, ты везде, внутри и снаружи, закрываю глаза и вижу, как — это было

так недавно! — твоя рука аккуратно изымает этот дурацкий пульт из моей, поворачивает меня… Твои губы приближаются, взгляд серьезен, ближе, миллиметр, слияние…

И всё — всё: звуки, запахи, ощущения, чувства — моментально нападают резким броском из укрытия — и всё острее, чем тогда, когда это происходило наяву, ярче в сотни раз, еще бы, тем этот вирус и опасен, что умножает извлеченные им из памяти недавнего прошлого моменты «мы были вместе» на «теперь мы врозь».

И если в первые дни расставания память угодливо подсовывала разгневанному, или обиженному, или просто уставшему до полного изнеможения сознанию все самые негативные, самые обидные отрывки разговоров, самые режущие ухо — а и у памяти есть слух и зрение, да и прочие органы чувств у нее есть — интонации, самые резкие жесты, то после, немного спустя, начинается форменное издевательство над психикой.

Все плохое прячется глубоко в подкорку, и на поверхность — близко к сердцу — медленно выбираются ростки лучшего, что было с нами. Через несколько дней — это сад, поросший яркой зеленью, дубы-колдуны и елки-палки. И этот сад прошлого, лучшего прошлого, общего, такого недавнего, шепчет свои песни сожаления, тоски, ревности, страха, любви, нежности, вожделения…

И начинается война. Памяти с памятью, доводов с доводами, чувств с чувствами. Мои и не мои звонки… Провокации. Надежды. Разочарования…

Безостановочная карусель переживаний. Расставаться, оказывается, очень тяжело, а я и не знала. Ее звонок.

— Алло.

— Да? (Как я соскучилась по ее голосу, а зачем она звонит? Зачем?)

— Ну, ты как? (Что ответить на этот вопрос? Плохо? Нормально? Никак! Как я могу быть, если что-то во мне непрерывно катается по полу и воет?)

— Ничего, а ты?

— Тоже. (На фоне, театральным задником — шум машины, едет куда-то, интересно — куда? Может быть, только мое «что-то» так переживает наше расставание? Может быть, только со мной творятся такие странные метаморфозы психики?)

Молчу. А что сказать? Да, я безумно скучаю, да, все эти заезженные банальные фразы, повторяющиеся уже столько раз в жизни человечества, что их пора бы стереть как девальвирующиеся до самого пустого звука речевые обороты: мне плохо без тебя, я без тебя не могу, я подыхаю тут без тебя, слышишь?

— Чем занимаешься? (Она что, издевается? Давай еще обсудим погоду!)

— Так, дела…

— Я тебя отвлекаю? (Ее вопрос вызывает горькое разочарование, раздражение от того, что она звонит не сказать, а услышать. Словно торговцы: а вы скидочку вот тут, в газетке, обещали, ага, вот же, написано-тридцать процентов. Не-е-ет, не двадцать. Она ждет от меня чего-то. Сдачи? Капитуляции?)

— Нет, — короткая усмешка, она, безусловно, почувствует иронию, — Не отвлекаешь.

— Мы ведь не расстались? (Мозг выдает один звук: оооооооо! А что мы сделали? Если она в одном конце мира, а я в другом, и эти концы на двух половинах Земли, которая мало

того, что треснула и распалась, но и разлетается на составные с космической скоростью. Что мы сделали, черт побери, если не расстались?!)

— Не знаю. Мы «живем пока отдельно». (Выделяю мысленные кавычки интонацией, означающей «такой вот идиотизм, сами придумали», немного обвиняюще интонацией, все-таки, хотя обещала же себе сдерживаться).

— И как тебе живется отдельно? (Мне хочется бросить трубку, мне плохо живется, но я понимаю, что где-то в глубине души я рассчитывала на чудо, на внезапное волшебство, в мгновение ока трансформирующее ее сознание, душу, отношение. На то, что она позвонит, или, лучше, приедет не с вопросами, а с ответами. Не со сложенными в выжидающем жесте на груди руками, а с открытыми. Чтобы обнять. И сказать мне: «Все теперь позади, малышка, я все поняла, мы никогда-никогда больше не расстанемся, потому что ты самое-самое дорогое для меня в мире… Никогда-никогда… Самое-самое…»)

— С трудом, но я привыкаю.

— Это твой выбор — привыкать жить друг без друга. (Снова обвинение, пусть не агрессивное, скорее, констатирующее, но обвинение).

— Знаешь, — решаю как-то резюмировать свои внутренние звездные войны, — так ничего не получится.

— Как?

— Проблемы не решаются. Я не знаю, что отвечать на твои вопросы. Мне плохо без тебя, я скучаю, но совершенно не знаю, что делать дальше.

— Я тоже скучаю. То напряжение, которое было в последнее время между нами… Я думала, побыть в одиночестве — это выход.

— Возможно.

— Я очень хотела тебя услышать. Невыносимо.

Молчу.

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже люблю.

Молчит.

— Пока?

— Да, до свидания, — грустно соглашается она. Мы в тупике. Такие взрослые, умные и любящие. В тупике, который имеет свое название: «пожить пока отдельно».

* * *

Некоторые умозаключения расползаются по душе, как крупные тараканы, а поскольку, тараканий бег быстрее человеческой реакции, то отлавливать эти пакостные мысли чрезвычайно трудно. И, как ни крути, приходится давить. Сапогами. Вот такая картинка: моя душа, сапоги и тараканы-сомнения. «Она удачно избавилась от меня». «Она освободила себе пространство, чтобы развлекаться, как ей удобно». «Ей совершенно безразлично, что мы расстались». Ну и далее по тексту. Пока нога топчет одну мысль — одного тараканчика, остальные уже мало того, что разбежались, но уже, судя по всему, успели удачно совокупиться, молниеносно выносить и безболезненно родить потомство. Брр. Отвлекаться?

Дворники елозят по стеклу машины, размазывая грязь вперемешку со снегом, дождем, брызгами от проезжающих мимо гудящих металлических коробочек, тусклый бессолнечный свет, серый, медленно гаснущий. В такую погоду темнота — спасение для города, в котором, как в захламленной квартире, если выключить электричество и зажечь свечу, то почти не видно ни беспорядка, ни пыли. Дворники тихо скрипят, и с каждым их поворотом скрип становится все невыносимей, как будто какое-то неприятное, короткошерстное животное маленькими острыми коготками впивается все глубже, влезает под кожу где-то в районе груди или горла. Меня начинает подташнивать от серии подобных ассоциаций, но все попытки отвлечься — глазами, ушами, мыслями ни к чему не приводят.