Лабиринт чародея. Вымыслы, грезы и химеры
Шрифт:
Вяло текли часы, изнурительное солнце изливало на него свои лучи, как расплавленный свинец из титанического пыточного сосуда. От слабости и насыщенной зловонными миазмами жары кружилась голова, но Тоун не мог двинуться с места. Чудовищное растение все так же покачивалось, – похоже, оно достигло своих пределов роста. Но спустя очень много времени взгляд Тоуна упал на усохшие руки Фалмера, все еще судорожно сжимавшие подтянутые к груди колени. Из кончиков пальцев проросли крошечные белые корешки – они медленно извивались в воздухе, как будто нащупывая новый источник пищи. Затем такие же ростки появились из шеи и подбородка, и одежда на всем теле зашевелилась, словно под ней ползали невидимые ящерицы.
Тем
Он пополз вперед, перебравшись через ненужный теперь тюк с орхидеями, дюйм за дюймом, фут за футом, во власти зловещего ужаса и равно зловещего очарования, пока голова его не оказалась напротив иссохших рук Фалмера, из которых свисали ищущие поживу корни.
Беспомощный, будто силой заклятия лишенный воли, он почувствовал, как корешки, подобно ловким пальцам, ползут по его волосам, лицу и шее, острыми иглами вонзаясь в кожу. Он не мог пошевелиться, не мог даже закрыть глаза. Застывшим взором он еще успел увидеть мелькнувшую в воздухе золотисто-алую бабочку, и тут корни пронзили его зрачки.
Глубже и глубже вонзались ненасытные корни, и все новые отростки колдовской сетью окутывали его… Некоторое время казалось, будто связанные вместе живой и мертвый корчатся в единых конвульсиях. Наконец Тоун повис неподвижно в растущей смертоносной паутине; а колоссальное распухшее растение продолжало жить, и в душном, неподвижном вечернем воздухе в верхних его ветвях уже раскрывался второй цветок.
Второе погребение
– Что ж, – сказал Гай Магбейн, – я вижу, ты еще жив.
Складывая эти слова, губы его приняли тонкий двусмысленный изгиб, который в тени занавесей мог оказаться равно улыбкой и ухмылкой. Гай шагнул вперед, глядя на больного несколько искоса, и протянул стакан с лекарством цвета граната.
Сэр Утер Магбейн сидел, опершись на груду подушек, и лицо его походило на череп с соломенными волосами и голубыми глазами. Он ничего не ответил, а стакан принял после некоторых колебаний. Со дна его светлых глаз поднимался темный бесформенный ужас – словно некий утонувший объект медленно всплывал на поверхность осенней запруды. Наконец сэр Утер взял стакан и осушил его судорожным залпом, точно ему было трудно глотать.
– На этот раз я очень болен, Гай, – сказал он голосом, который из-за некоего внутреннего напряжения либо физического стеснения звучал утробно и бесцветно. – Но больше всего я боюсь, что я, возможно, болен недостаточно… что все может повториться. Господи! Я не могу думать ни о чем больше и все время представляю себе черную удушающую агонию, ее слепой, невыносимый, душный ужас. Обещай мне – обещай снова, Гай, что ты отложишь мои похороны по меньшей мере на две недели, на месяц; и поклянись, когда меня все же зароют, прежде убедиться, что и кнопка, и электропроводка в моем гробу в полном порядке. Милостивый Боже!.. Что, если я проснусь в могиле… и обнаружу, что сигнализация не работает?!
– Не волнуйся, я обо всем позабочусь.
Это было сказано успокаивающим, слегка пренебрежительным тоном, и стороннему слушателю мог почудиться в этих словах зловещий смысл. Гай Магбейн направился к двери и не увидел, как плававший в глазах брата страх на миг стал осязаемым, узнаваемым. Гай небрежно бросил через плечо, не оглядываясь:
– Ты стал просто-таки одержим этими мыслями. Что случилось однажды, не обязано повториться. В следующий раз ты умрешь и, по всей вероятности, останешься мертв. На этот счет больше не будет никаких ошибок.
С этим двусмысленным и сомнительным заверением он вышел и закрыл за собой дверь.
Сэр Утер Магбейн откинулся на подушки и принялся разглядывать темные дубовые панели на стенах. Ему показалось – как казалось с самого начала болезни, – что комната тесна и узка, что стены норовят надвинуться на него, а потолок – придавить сверху, как стенки и крышка гроба. Ему никак не удавалось вдохнуть полной грудью. Он мог лишь лежать в постели наедине с жутким страхом, кошмарными воспоминаниями и еще более кошмарными предчувствиями. Визиты Гая, младшего брата, уже довольно давно только усугубляли это чувство могильной тесноты… потому что Гая сэр Утер теперь тоже боялся.
Он всегда боялся смерти, даже в детстве, когда ее призрак обычно далек и туманен, а то и вообще неразличим. Все началось с ранней кончины его матери: на него опустилось черное горе, и с тех пор эта тень стервятником нависала над ним, омрачая то, что для других оставалось незапятнанным. Его воображение, болезненно острое, подозревало дурное в самой жизни, везде угадывало скрытый внутри скелет, увитый цветами труп. Поцелуи юной любви отдавали смертью. Сам сок вещей был тронут тлением.
По мере взросления он, содрогаясь душой, питал свои замогильные фантазии всем макабром, который мог найти в литературе и искусстве. Как провидец, что вглядывается в черный кристалл, он в мучительных подробностях предвидел физические и душевные муки распада, представлял себе ход разложения и медленную работу точащего червя так ясно, словно уже погружался в тошнотворную бездну могилы. Но он не воображал и не страшился самого невыносимого ужаса – ужаса преждевременного погребения, – пока не испытал его лично.
Все случилось внезапно, сразу после того, как он унаследовал поместье и помолвился с Элис Маргрив, в чьей любви начал потихоньку забывать страхи своего детства. Преследовавший его призрак как будто отступил, дабы собраться с силами и нанести еще более гибельный удар.
Сейчас он лежал, а эти воспоминания, казалось, останавливали его сердце, не давали дышать, как это случалось всякий раз. Вновь и вновь с галлюцинаторной четкостью он вспоминал первый медленный приступ загадочного недуга. Вспоминал начало своего обморока, бессветную бездну, в которую он все погружался, вечно, постепенно, будто сквозь нескончаемую пустоту. Где-то в этой бездне его настигло забытье – черное мгновение, продлившееся часы, а может, и годы, – от которого он очнулся в темноте, попытался сесть и расшиб лицо о какое-то очень твердое препятствие, расположенное всего в нескольких дюймах над ним. Он заметался вслепую, в безумной, бессмысленной панике, забил руками и ногами во все стороны и везде натыкался на твердую неподатливую поверхность, из-за своей непонятной близости внушившую ему больший ужас, чем внушили бы даже стены темницы.
Был краткий период кошмарного смятения – а потом он понял, что произошло. Из-за некой ужасной ошибки его, еще живого, положили в гроб, и этот гроб стоит в древнем родовом склепе под полом часовни. Тут он закричал, и его крики вместе с глухим сдавленным эхом, словно от подземного взрыва, обрушивались на него в тесном пространстве. Он сразу же начал задыхаться в спертом воздухе, напитанном похоронными запахами дерева и ткани.
Его накрыл истерический припадок; он совершенно потерял рассудок и бился о крышку в бесконечной, бесцельной, судорожной борьбе. Он не услышал шагов, спешивших ему на помощь, и стук зубил и молотков по крышке гроба потонул в его собственных криках и воплях. Даже когда крышку сняли, он, успевший полностью обезуметь от ужаса, сопротивлялся спасителям, точно они были частью удушающего кошмара.