Лабиринт Ванзарова
Шрифт:
– Можно считать дело решенным, – сказал он, подпихнув Ванзарова плечом.
Чиновник сыска не дрогнул и покачивался вместе с пролеткой.
– Вы полагаете?
– Друг мой, вы наверняка уже догадались. Преступники очевидны.
– Вы полагаете? – повторил Ванзаров.
– Это вы полагаете, – с некоторой досадой вернул Лебедев. Когда Ванзаров впадал в состояние сонной апатии, это означало, что он бродит по тропинкам мысленных дебрей. Проникнуть в них или понять, о чем он думает, не было никакой возможности. Что сильно раздражало
– Как прикажете, – согласился Ванзаров и покорностью раззадорил окончательно.
– Конечно, знаете! Как там ваши простые вопросы: кто самый верный подозреваемый? Кто еще, как не вдовушка с глазками похотливой кошки. Устала от старика, заманила его в ловушку и разделалась.
– Простой вопрос: это она пришла в магазин ночью?
– Конечно, она!
– Она придержала руку Морозова, чтобы тот задохнулся?
– Женской силы хватит, – заявил Лебедев так, что сомневаться было грех. – Ловко придумала, шельма: предложила мужу пикантное развлечение не дома, а в лавке. Для повышения градуса. Дескать, давай, милый муженек, украсим скучную жизнь яркими эмоциями. Ты иди первым, приготовь все для утехи, я позже подойду. Вам в новинку, но я с такими шалунами встречался…
– Она разбила зеркало, но, обнаружив осколки, чуть не загрызла приказчика?
– Обман и притворство. Все врет, шалунья… Врет про зеркало, изображая невинность… Врет, что легла спать. Она была в магазине. Для нее Морозов оказался в неглиже…
– Несомненно, врет, – ответил Ванзаров.
– Ну вот! – обрадовался Аполлон Григорьевич.
– Врет и скрывает что-то иное.
– Это почему же?
– След, который остался на полу от сапога, кажется, флотского. Полоска мусора сметена полой длинной шинели до пят, вероятно, старого покроя. Полагаете, мадам Морозова для тайных утех переоделась в сапоги и шинель?
Лебедев набрал в легкие воздух, чтобы ответить мощно и окончательно, но пришлось выдохнуть. Аргументов что-то не нашлось.
– Убийца очевиден: сынок, которого Морозов выгнал, вернулся и покончил с ним, – с жаром заявил он. – А всего вернее: сынок сговорился с молодой вдовушкой убить отца и жениться на ней! Наверняка оба пылали страстью. Заманили похотливого старика и прикончили…
Ванзаров обернулся к другу, который разошелся не на шутку.
– Любовь к театру до добра не доводит.
Фыркнув, Лебедев всем видом показал, что обижен до глубины души. Обижались даже кончики его усов. Странно другое: прежде он не позволял себе высказывать версии расследования. Держался исключительно фактов криминалистики. Что же случилось?
– Аполлон Григорьевич, что вы пытаетесь мне сказать?
Вопрос был задан тоном, будто покорный ученик отвесил поклон учителю. Лебедев забыл про обиды.
– Дайте вы этим негодяям завернуть дело на самоубийство. Не лезьте в него, поверьте моему опыту: дурно пахнет… Забудьте и отпустите…
Ванзаров
– Ну и зачем вас директор департамента призвал? – с досады спросил он.
– Поверите, если скажу, что не имею ни малейшего представления.
– Может, сообщат о назначении начальником сыска?
– Невозможно.
– Отчего же… Давно заслужили… Не все же дуракам начальством быть.
– Шереметьевский знал, что меня вызовут к Зволянскому, старательно нахваливал директора департамента. У меня ни единого предположения.
Лебедев только рукой махнул.
Пролетка подъехала к парадным дверям Департамента, над которыми возвышался кованый козырек, а перед ними мерз пожилой швейцар. Аполлон Григорьевич соскочил и вошел первым, будто не желал больше иметь с Ванзаровым ничего общего. Об этом сообщала его могучая спина.
Поднявшись на второй этаж, Ванзаров вошел в приемную директора. Секретарь Войтов поднялся из-за стола, вежливо поклонился. Такое почтение предназначалось далеко не каждому посетителю. Чиновнику сыска было сказано, что его ожидают. Ванзаров не дал себя уговаривать, толкнул тяжелую дверь кабинета и вошел.
Директор Зволянский был занят важнейшим государственным делом: разглядывал в окно заснеженную набережную с Инженерным замком. Обернулся на шум. В первое мгновение, когда он увидел Ванзарова, на лице его мелькнула тень брезгливости, какую испытывает благородный человек перед чем-то мерзким, с зажившими шрамами и плохо отросшим ежиком волос. Про усы и говорить нечего. Однако в следующий миг Сергей Эрастович вполне овладел собой, изобразил дежурное радушие, сообщил, как рад видеть, и предложил садиться за стол совещаний, который составлял с рабочим столом директора букву «Т».
Сев напротив господина со шрамами, Зволянский не знал, как начать разговор. Осведомился: получили ли чиновники сыска на «гуся», как настроение и о прочей ерунде. Ванзаров отвечал кратко, как положено почтительному чиновнику. То есть ничем не помог Сергею Эрастовичу выпутаться из затруднения. Наконец не осталось тем, чтобы тянуть время.
– Господин Ванзаров, прошу ответить откровенно, – взялся он сразу, будто перескочил через пропасть. – Вы уверены, что тот… тот самый… ну вы меня понимаете… тот прибор… погиб окончательно?
По какой-то причине Зволянский не хотел произносить вслух «машина страха» и тем более machina terroris.
– Никаких сомнений, господин директор, – ответил почтительный чиновник, про себя думая, что из-за такой ерунды его бы не стали вызывать на личную аудиенцию.
– Ошибки быть не может?
– Никак нет.
– Уверены?
– Могу ручаться, аппарат уничтожен, – ответил Ванзаров настолько честно, насколько его спросили.
Зволянский изобразил барабанную дробь пальцами по столу.