Ладейная кукла (сборник)
Шрифт:
Теща с тестем после венчания сели в свою коляску и, звеня бубенчиками, покатили в поселок Грива. Остальные гости возвращались домой морем. Лодки были украшены осенней зеленью, маленькие бумажные флажки весело реяли на ветру, и голоса гостей звучали беспечно, как морской ветер, мчавший караван лодок к дому. Посреди второй лодки на скамейке сидели молодые. Ева взяла Симана под руку, плечи ее поверх невестиного наряда покрывал большой платок. Ей было немного зябко.
Сидящие в лодке начали подшучивать над Симаном, не умеет, мол, согреть свою молодую жену: — Хоть бы за середку обнял…
Тогда он обнял Еву за талию, и оба они покраснели. Симану было так неловко, что он не осмеливался взглянуть на
— Тебя не укачает? — спросил Симан, когда они отплыли от берега.
— Не знаю, там будет видно… — отвечала Ева.
По пути ей действительно стало плохо, но она сдержалась, так как при хорошем попутном ветре лодки уже через час достигли плеса у поселка Грива. Тогда Симан заговорил во второй раз: — Ну, скоро будем дома.
— Как я выберусь из лодки? — в ответ сказала Ева.
Симан провел ее на конец лодки, соскочил на берег первым и потом принял Еву на руки. Гости стали в пары и направились к Пурклавам. У ворот их встречали Екаб с Анной, родители невесты и несколько гостей постарше, которые не ездили в церковь. Играли четыре музыканта. Соседи глазели на свадьбу со своих дворов — идти под окна было еще рано. Звучали пожелания счастья, лаяли собаки, и две одинокие чайки летали над рекой. Симан посмотрел через реку на серый дом, там никого не было видно ни возле окон, ни во дворе.
— Идемте в комнату, — сказал старый Пурклав. Ева снова ухватилась за локоть Симана, и они вошли в дом.
— Улыбнись же, не смотри так сердито, — шепнула мать Симану на ухо. Тогда он стал улыбаться. Стулья для молодых были увиты гирляндами из брусничника. Все глаза уставились на жениха и невесту, и так же, как смущались когда-то их отцы и матери, смутились и они под этими пытливыми, полными догадок и любопытства взглядами. Когда стали пить вино, гости заговорили: — Горько! Тому, кто первый это произнес, Симан с наслаждением дал бы в ухо, если бы старый обычай не принудил его сдержаться и на радость гостям поцеловать свою невесту. Это он и сделал, легко и поспешно, но теперь горланила вся орава: — Горько! Сахару мало! Горько, горько!
Толпа была безжалостна и не успокоилась прежде, чем двое чужих друг другу людей не засвидетельствовали перед ее глазами свою близость — пока не засвидетельствовали, что признают совершившееся соединение на совместную жизнь и покоряются избранному родителями решению их судеб. Симан думал, как легко ему было бы сделать это, если бы рядом с ним на увитом брусничником стуле сидела та, другая девушка. Во время поцелуя губы его крепко стискивались и ему было стыдно того, что он делает. Он немного дрожал, так же, как Ева, но в его трепете не было ее молящего томления.
Музыканты играли застольный марш. Потом начались танцы. Соседский люд через окна свадебного дома глазел, как пляшут жених с невестой и что едят гости. Самые нахальные совались на кухню и не уходили прочь, пока не получали чего-нибудь… Большой кувшин с пивом обходил стол кругом и обращал малоразговорчивых в болтунов. Родители невесты принялись хвалить Еву, и Пурклавы хвалили Симана.
— Он у меня хороший сын, — говорил Екаб. — С малых дней я приучал его к работе и разумению. Пусть теперь поживет своей жизнью и ладит с женой так же, как ладил со своими родителями.
Симану вспомнился вечер после причастия восемь лет назад, и правая щека у него запылала, словно отцовский кулак злобно обрушился на нее.
Тилтниеце всплакнула, поминая Евины достоинства, и невольная колючесть мелькнула в ее взгляде, брошенном на Симана.
Снова танцевали и снова ели. Тьма сгустилась, затмились и умы людей, и первобытные инстинкты заговорили их устами. Целая толпа фавнов сидела в комнате и изрекала двусмысленности, все смелее и развязнее, стараясь превзойти друг друга в сальных остротах. Это была насмешка старого, отупевшего мира над стыдливостью нового, издевка потасканной обыденщины над чистотой и мечтами начинающих свой путь — первая закалка на том незнаемом пути, который сегодня пришлось начать Симану и Еве. И чем больше они смущались и краснели, тем назойливей их преследовала похотливость старых фавнов.
Потом Симану снова захотелось кого-нибудь ударить. Как загнанный в угол волк, он сидел напротив целой лающей стаи, и рот его дергался, приоткрывая зубы. А те думали, что он улыбается. Захмелевшая Ева смелее прижалась к нему и положила голову на его плечо. От этого ему стало еще неудобней, но робкий, умоляющий взгляд Евы пробуждал сочувствие, и тогда он в первый раз отыскал под столом ее руку и дружески пожал. Ева тотчас словно расцвела и улыбнулась ему, благодарная за ласку.
Когда перевалило за полночь, их отвели на верхний этаж и оставили одних. Еще раз всплакнули матери, еще раз поглумились фавны над их чистотой; насилу эти мучения окончились до следующего утра. И, пока внизу гости продолжали шумный пир, в темной комнате наверху царило молчание. Симан не зажигал свечи, которая была поставлена на стол возле кровати. Пока Ева раздевалась, он стоял у окна и глядел наружу, в промозглую осеннюю ночь. За рекой стоял дом. Симан долго глядел туда, но на дворе клубилась тьма, ревело море, и в том сером доме ни в одном окне уже не было огня. В комнате тоже царила тьма, и в самом темном углу сидело чужое существо, робко ожидая, когда Симан придет к нему с лаской. Теперь он знал, что он на всю жизнь остался один с этим чужим человеком, которого он был не в силах ни возненавидеть, ни полюбить. Зачем это было нужно? Зачем было так, что земля и море снова когда-нибудь дождутся утра, а его жизнь этой ночью должна была погрузиться в непроглядную тьму без надежды на новый день?
— Симан… — позвал голос, — что с тобой?
Он еще раз поглядел за реку. Там не горело ни одного огонька.
Сорок лет они прожили вместе и вырастили нескольких сыновей и дочерей.
На причале рыбачьей гавани гроб Симана Пурклава вынесли из моторной лодки на берег и поставили на катафалк, покрытый черным покрывалом. С церковной колокольни доносился заупокойный звон. Возле церкви шествие на минутку остановилось, затем тихо тронулось дальше. Ехать приходилось очень медленно, так как дорога была песчаная и разъезженная; старая Ева Пурклава пыталась идти пешком за гробом своего мужа, но на полпути устала и ее посадили на повозку. У дочерей и невесток были черные шляпы с широкими траурными вуалями, у каждой в руках благоухал зеленый венок из еловых веток; оба сына — Екаб и Мартынь — шли с непокрытыми головами, и их бурые лица сейчас казались мрачно-торжественными.
У кладбищенских ворот в последний раз открыли гроб и близкие заглянули в темное, как медь, лицо покойника, которое даже смерть была не в силах сделать светлее. Таким прямым и длинным, как сейчас, старый Пурклав не лежал лет тридцать — с тех пор как ревматизм скрючил его тело. Седая борода была подстрижена, волосы расчесаны с пробором слева, густые брови отбрасывали тень на запавшие глаза. Если бы Симан сейчас мог еще слышать, он услыхал бы много ласковых и жалостливых слов, каких ему никто не говорил, пока он был жив. Если бы глаза его еще могли открыться, он увидел бы заплаканные лица, вспухшие и воспаленные веки, и, может, тогда ему не было бы жаль своей убогой жизни. Теперь он ничего этого не видел и не слышал, и горе близких касалось его не более, чем теплый весенний ветер, который в последний раз взъерошил его седые волосы.