Шрифт:
ВИЛИС ЛАЦИС
ЧЕТЫРЕ ПОЕЗДКИ
Черная лодка возвращалась морем от церкви к поселку Грива. Парус был поднят, но одному из мужчин приходилось грести, потому что береговой ветер за время богослужения стих. Гребец апатично подымал весла и время от времени поглядывал через плечо в сторону берега: не пора ли править к причалу. В лодке без него было еще два человека, так как третьего, что лежал на руках у матери, укутанный в голубое бумазейное одеяло, еще нельзя было
Когда ребенок нетерпеливо задвигался, мать расстегнула кофту и дала ему грудь. И хотя один из мужчин — тот, что греб, — был ее муж, а второй, Симан Дауде, слишком стар, чтобы его стыдиться, она все же слегка покраснела и повернулась боком.
Мужчины беседовали о лове. Крестный Симан жевал табак и каждые полминуты сплевывал в море бурую, похожую на грязную кровь жижу.
Добравшись до плеса у поселка Грива, они направились к берегу и вытащили лодку на сушу. Там было много таких же черных лодок, как у них, и таких же стариков, как крестный Симан. Некоторые развалюхи были выволочены к самым дюнам и опрокинуты, и старики расселись на их сломанных килях. Они сосали трубки и глядели в море — словно стая духов, охраняющих пустынный берег. Симан Дауде тоже принадлежал к их числу, но сегодня он был крестным у какого-то мальца и не мог сидеть рядом на отплававшем свое корыте.
— Теперь пошли домой, отобедаем, — сказал отец маленького Симана Екаб Пурклав. — У меня есть водка.
Мужчины пошли вперед, а мать с мальчиком на руках в отдалении следовала за ними. До самого дома они ни разу не оглянулись на Анну и она не обмолвилась ни единым словом, потому что они говорили о своем. Поселок Грива был невелик — всего десять усадеб, которые разбрелись по узкой полоске земли между маленькой речушкой и песчаной пустыней. Самый большой дом принадлежал Симану Дауде, он был покрыт черепицей и обшит шпунтовыми досками. Войдя в хибару Екаба Пурклава, Симан дал Анне рубль. — Это крестнику на одежу.
Анна покраснела и до тех пор тискала рубль в руке, пока он не повлажнел от пота. Екаб тут же выставил водку, и все стали усаживаться за стол. Анне тоже пришлось сесть между ними и отпивать по капле, потому что Симан Дауде был старый холостяк и, выпив, любил пошутить с женским полом. Он был состоятельный мужик.
Маленького Симана, сонного, уложили во второй комнате. Чтобы мухи не кусали его, Анна завесила окно бумазейным одеялом. Потом они могли спокойно обедать.
— Куда тебя несет, — сказал крестный, когда Анна немного погодя хотела было проведать мальчика.
— Да у вас тут свои разговоры. — Она немного смущенно улыбалась. — Куда уж мне…
— Тогда сиди и слушай, — сказал Симан.
И Анна сидела, слушала, как говорят мужчины, и не проронила ни слова. Она была с дальней стороны, поэтому никто из ее родных не смог прийти на крестины. Когда часть водки была выпита, Симан начал свои россказни. Екаб ему перечил, если Симан говорил что-то не так, и Анна не знала, чью сторону ей держать. К вечеру в маленьком домишке царил такой гам, будто здесь собрались болтуны со всего поселка. Маленький Симан проснулся, когда Екаб опрокинул и разбил бутылку. В комнате было темно. Мрак и одиночество пугали мальчугана. Он заплакал, но в хмельном гомоне взрослые не слыхали его жалобного зова. Он плакал долго и все громче, сучил маленькими ножонками о стенки колыбели, но никто к нему не шел.
Седые старики на берегу уже разошлись, а черные лодки стояли, как и прежде, угрюмо темнея на летнем небе, как черные пятна на желтом лике пустыни.
Сразу после причастия конфирмованные стали выходить из церкви. Музыканты на башне играли хорал. Близкие конфирмованных теснились на маленьком дворе и поздравляли молодежь. Когда фотограф снял всех для большой групповой карточки, они вернулись в ризницу поблагодарить священника, поцеловали ему руку, а потом вместе со своими родственниками и друзьями разбрелись каждый своей дорогой.
Молодежь поселка Грива возвращалась домой морем. Лодки были украшены молодыми березками. Симан Пурклав сел на скамейку возле мачты и уперся ногами в шпангоуты, потому что он обул сегодня новые ботинки, а старая лодка сильно текла — под настилом постоянно хлюпала вода.
На руле сидел отец Симана. От долгой морской работы он стал таким же сгорбленным, как все старики поселка Грива. Дорогой он жевал табак и сплевывал в море. В лодке было еще трое: пурклавский батрак из эстонцев с острова Сааремаа и две пожилые женщины, сестры Симановой матери. Мать не поехала в церковь, кому-то надо было остаться дома и накрыть праздничный стол.
Дул свежий северо-восточный ветер. Чтобы лодка не теряла ветер и шла к дому бетью, то одним, то другим галсом, кому-то из мужчин нужно было взять весло и выгребать с подветренной стороны.
— Сиди, — сказал отец, когда Симан потянулся было за веслом. — Пусть гребет Юхан. — И Симан послушно остался на своем месте. Это был стройный восемнадцатилетний юноша с красными руками, темно-бурым, словно просмоленным, лицом, неловкий и робкий. Всякий раз, когда заговаривал отец, он съеживался и украдкой взглядывал на говорившего. Когда у него что-нибудь спрашивали, он искоса смотрел в море, а ответ проборматывал тихо и торопливо. Сам он никогда ничего не спрашивал и не встревал в чужие разговоры. Конфирмационный костюм Симана был пошит из толстого черного сукна. Под заслоном паруса солнце пекло нещадно, и жесткий воротничок резал шею. Парень впервые был так разряжен; он сидел как истукан, не смея шевельнуться, чтобы не помять штаны и не замараться о доски, в пазах между которыми солнце размягчало смолу.
Через час они были на плесе у поселка Грива. Другие лодки уже возвратились и со всеми березками еще колыхались в бухте.
— Ты, Юхан, останься и вычерпай воду… — сказал Екаб Пурклав работнику, когда они пристали к берегу. — К вечеру надо будет снять сети. Высохли, небось.
Обе тетки с отцом шли впереди — чинно, с серьезными лицами, с псалмовниками в руках. Симан поодаль шел за ними, уставясь в песок, который накалялся на солнце, слепил глаза и пел под ногами.
Вблизи поселка отец обернулся и сказал:
— Где ты там плетешься? Охромел, что ли?
Симан вздрогнул и поспешил догнать остальных.
— Застегни пиджак, — продолжал отец. — Глянь, уже пятно на штанах.
Он пытался сказать это легче, дружески пошутить, но голос по привычке звучал резко, и рот скривила презрительная усмешка. Симан стиснул зубы и принялся ногтем скоблить ошметок смолы, налипший на штанину.
Дома их ожидали мать и соседи.
— Ну, теперь ты взрослый парень, — сказал Симан Дауде. Близилась его восьмидесятая осень, и во рту у него не осталось ни одного зуба. — Да-а, как подумаешь, что есть жизнь человеческая. Давно ли я его на руках держал, а нынче он уж конфирмован и крестного на голову перерос.