Земля и море

Дорога, извиваясь, пролегала через густой ельник. Ветви деревьев пригнулись под тяжестью снега, а верхушки маленьких елочек склонились до самых сугробов. Тихо в лесу. Яркое и холодное январское солнце, едва достигнув зенита, собиралось уже клониться к закату. И затихший лес походил на вспугнутого зверя, который, замерев на месте, прислушивается к шагам невидимого преследователя. Казалось, упади шишка, и шум разнесется по всему лесу.

Вдруг откуда-то из чащи донесся слабый скрип снега под полозьями.

Звук этот постепенно нарастал и, подобно камню, брошенному в воду, посылал во все стороны волны звуков. Они всколыхнули спящую тишину и с легким шелестом выплеснулись на опушку леса. Зарывшиеся в снег куропатки беспокойно высунули головки, замигали белыми веками; заяц, присев на задние лапы, напряженно застыл на месте, а из-за сухого ствола дерева выглянул черный красноголовый дятел.

Наконец на дороге показался человек. Он, медленно переступая, тащил за собой салазки, нагруженные разным скарбом. Поклажа была тяжелой, и салазки, словно нехотя, скользили по сухому снегу. Дорога вела в гору — человеку все время приходилось упираться. Теплая, но легкая одежда его соответствовала сезону: на ногах высокие сапоги, темные суконные брюки, зеленая ватная тужурка расстегнута на груди, из-под нее выглядывала серая трикотажная рубашка и небрежно повязанный шерстяной шарф, на голове круглая шапка из тюленьей шкуры. Он был чуть выше среднего роста, широкоплечий и стройный, с немного тяжелой походкой, а может быть, в этом повинны были высокие болотные сапоги. Человеку на вид можно было дать не больше тридцати лет. Кожа бритого лица выглядела сухой и коричневой, как у цыгана, но это был не солнечный загар, а тот особый, медный оттенок, который придают лицам моряков и рыбаков морские ветры и постоянное пребывание на морозном воздухе.

Дойдя до того места, откуда дорога начинала спускаться вниз, человек остановился, бросил веревку на салазки и вынул папиросу. Закурив, он жадно затянулся, затем, наслаждаясь, стал выпускать дым маленькими струйками. Пристально всматриваясь в даль прищуренными глазами, он снял шапку и вытер тыльной стороной ладони лоб. Его темные волосы, расчесанные на прямой пробор, вдруг неожиданно изменили его лицо, придали ему что-то необычное. Что именно, трудно сказать. Возможно, это происходило от резкого контраста между черными волосами и голубыми глазами, а может быть, и от сочетания немного печальных глаз и крепко сжатых губ упрямого рта. Когда человек опять надел шапку, на лице не осталось ничего, что привлекало бы к нему внимание.

Выкурив папиросу, он впрягся в салазки и потащил их дальше. Из-под куска старого паруса виднелись связки веревок и бечевы, пешня, сети с поплавками, свернутый кожаный фартук, сплетенный из тонкой проволоки кош [1] для вычерпывания мелкого льда и деревянный ящик. Под гору салазки катились сами. И опять по лесу раздавался скрип полозьев, тревожа его обитателей, извещая о приходе чужого. Но вот деревья начали редеть, и скоро показался просвет. Лес постепенно отступал все дальше от дороги, и тише становилось эхо шагов. Путник вышел на поляну — его охватила полная тишина. Перед ним во все стороны простирались пологие холмы с заснеженными полями. Кое-где, как родинки на гладком лице земли, торчали купы деревьев, крестьянские усадьбы с дымящими трубами. Дым поднимался вверх; небо у горизонта было ярким, зеленоватого оттенка. На всем белоснежном просторе не виднелось ни одного живого существа, даже не слышался лай собак. Две черные точки — человек и салазки — заскользили дальше по тихому раздолью. И так беспредельно было это снежное раздолье и такими ничтожными по сравнению с его необъятностью казались эти две темные точки, что их движение почти совсем не замечалось.

Показался километровый столб. Человек остановился и прочитал надписи. Теперь он зашагал быстрее, с каким-то упрямством

стараясь проникнуть в этот безмолвный мир, живущий своей жизнью и равнодушный к пришельцу. Везде, где от большака ответвлялась дорога к крестьянским усадьбам, он читал надписи на указателях. Наконец ему встретилась подвода.

Остановив салазки, загорелый мужчина спросил возницу:

— Далеко ли еще до Эзериешей?

Недоверчиво оглядев незнакомца, возница хлестнул лошадь и, отъехав, ткнул кнутом.

— Там за бугром, налево…

С бугра открывался новый вид. Внизу, окаймленное невысокими холмами, лежало длинное, скованное льдом озеро. Дорога вела по его правому берегу и уходила в узкую щель между холмами. Еще дальше виднелся старый ветряк. Слева, там, где кончалось озеро, росли три высоких дерева, а возле фруктового сада возвышалось несколько построек: низкий и длинный жилой дом, старый хлев с помостом, потемневшая от времени клеть и каретник. В стороне, в углу сада, стояла банька, а на краю поля находился ветхий сарай, окруженный заснеженными скирдами соломы. Все здесь было старое, обветшалое, и от всего веяло покоем. Не нарушило этого покоя и появление незнакомца с салазками. Возле хлева заворчала было собака, но на нее прикрикнула показавшаяся в дверях сарая женщина в мужском пиджаке, в старых сапогах с голенищами. Человек потянул свои салазки к ней, но, опасаясь собаки, остановился на некотором расстоянии, поздоровался и спросил, не здесь ли Эзериеши?

— Они самые и есть, — ответила женщина, оглядывая незнакомца.

— Хозяин дома? — продолжал незнакомец, тщетно пытаясь увидеть в окне чье-нибудь лицо.

— Как же, дома, — ответила женщина. — А вам что нужно?

— Скажите хозяину, что приехал человек, с которым он на прошлой неделе договорился насчет рыбной ловли.

— Так, значит, вы и есть тот… с побережья?

— Да, я Зандав… Алексис Зандав. Буду рыбачить на вашем озере.

— Тогда пройдите в дом. Хозяйская половина направо.

Женщина вернулась в сарай и принялась набивать мешок мякиной. Алексис Зандав, поставив салазки под навес клети, обил снег с сапог, походка его стала непринужденнее, а рост — выше. При входе ему даже пришлось немного нагнуться. Собака проводила его злым взглядом, даже заворчала было, но лаять не стала.

Пройдя сени, Зандав очутился в обширной кухне с кирпичным полом, усыпанным еловыми ветками. В огромном котле варились картофель и кормовая свекла, распространяя кислый запах. У стены в глубине комнаты стояла длинная плита, а над ней темнел дымовой люк, где на почерневших от дыма крюках коптились куски свинины. Единственное окно выходило во двор и довольно скупо освещало помещение. Зандав некоторое время нерешительно топтался на месте, прежде чем глаза его, привыкнув к полумраку, разглядели двери в комнаты.

Вытерев сапоги и сунув в карман варежки, Зандав постучал в одну из дверей. Никто не отозвался. Тогда он открыл дверь и вошел в комнату. Его встретило старомодное убранство: коричневый буфет с затейливой резьбой наверху, стол на пузатых ножках, такие же стулья с зубчатыми спинками, старинные стенные часы с картинкой на циферблате, на полу домотканые дорожки и висячая лампа с массивными стеклянными подвесками. Стены оклеены голубыми обоями, на окнах белые занавески. И такой тишиной веяло от этой комнаты, что Зандав даже услышал собственное дыхание. И сразу почувствовал себя неловко, словно вор, проникший в спящий дом. Выйдя на середину комнаты, он громко кашлянул.

— Есть здесь кто-нибудь? — спросил Зандав.

Не дождавшись ответа, он подошел к двери в соседнюю комнату и громко постучал. Послышались скрип двери и легкие шаги в кухне. В комнату вошла молодая светловолосая женщина, едва ли старше двадцати лет.

Сняв шапку, Зандав сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — тихо ответила женщина.

Некоторое время Зандав не спускал взгляда с ее белого, чистого, похожего на детское лица. Этому сходству, впрочем, немного мешали чувственный рот и серые, горящие робким огнем глаза. На ней были красная вязаная кофточка и серая шерстяная юбка.