Земля и море
Шрифт:
Вздохнув, он улыбнулся в темноте. Завтра предстоит трудный день. Пока продолбишь проруби… А вечером, возможно, она выйдет во двор и спросит у рыбака, как дела. И тогда они немного поболтают и посмотрят друг на друга. Удивительно, до чего это иногда бывает приятно!..
3
Земля усадьбы Эзериеши занимала около шестидесяти пурвиет [2] и вся находилась в одном массиве. Северный берег озера примыкал к самой границе усадьбы, но вся земля вокруг озера, как и само озеро, принадлежала государству. Старый Эзериетис за ничтожную сумму арендовал озеро на несколько лет, потому что поблизости не находилось желающих, а возможных приезжих конкурентов отпугивала отдаленность от города. Эзериетис хотя и не был рыбаком, но сумел усмотреть выгоду в этой аренде, а поэтому он договорился с Зандавом, обещав ему питание и треть улова.
2
Пурвиета — около 1/3 гектара.
Наутро Зандав встал вместе со всеми домочадцами и сразу после завтрака отправился на озеро. Рыболовные принадлежности он сложил на салазки, положил сверху длинный шест, вырубленный накануне Яном, обвязал все веревками и потащил поклажу к берегу.
Когда он начал долбить первую прорубь, на небе еще не успели погаснуть звезды. Измельченный пешней лед он вычерпывал кошем и ссыпал в кучу возле проруби. Закончив первую прорубь, Зандав отмерил шестом расстояние до места второй проруби и вновь взялся за пешню. Погода стояла тихая, морозная — от Зандава шел пар, хотя рыбак работал в одном вязаном свитере. К рассвету в конце озера вырос ряд холмиков льда, и возле каждого из них зияло темное око воды, которое мороз уже спешил затянуть матовой пленкой.
Подготовив место для одной сети, Зандав завел ее под лед. К полудню он успел поставить все сети и теперь готовил место для перемета. Длинный шест, которым Зандав заводил сети под лед, весь обледенел, и сапоги рыбака задубели, как деревянные. Присев на салазки, он съел принесенные с собой хлеб и мясо — не хотелось терять время на ходьбу домой. Потом, когда больше не нужно будет делать новые проруби и станет посвободнее, можно разрешить себе и поспать лишний часок и вечером уйти домой пораньше. Самое трудное — вначале. Это он хорошо знал. Вот только бы немного потеплело…
Весь день он пробыл один, но в спешке даже и не почувствовал одиночества. По дороге редко кто проходил, да Зандаву и некогда было смотреть по сторонам. Пешня довольно увесиста, и лед крепкий. Заводя сеть под лед, Алексис намочил руки, и теперь кончики пальцев больно покалывало, будто острыми иголками, и он хлопал себя руками по бокам до тех пор, пока не почувствовал, что они согрелись. Моряк привычен к таким вещам.
Наконец все сделано, сети и веревки с крючками лежали в озере — теперь оставалось ждать результатов. Домой возвращаться рано. И Зандав со своей пешней направился ближе к берегу. Там он продолбил во льду небольшое отверстие и попробовал ловить рыбу на блесну. Измерив глубину, он размотал леску на нужную длину и стал дергать. Не прошло и пяти минут, как Зандав почувствовал, что внизу клюнуло, и вытянул щуку фунта в три весом.
— Ага, — сказал он, глуша озерную хищницу, затем достал другую блесну, с более надежной леской.
Немного спустя к первой щуке присоединилась вторая, затем третья. Зандав сделал еще одну прорубь, подальше от берега, и в течение получаса вытащил с десяток окуней и большого судака.
«Здесь дело пойдет… — решил рыболов. — Озеро годами стояло нетронутым».
Оставив шест тут же на льду и сложив пешню и рыбу на салазки, Зандав отправился домой. От усталости ныли плечи и отяжелели ноги. Морозный зимний воздух обжигал лицо. Над озером пролетели две сороки. Во дворе от выпряженных лошадей клубился пар. Встряхнувшись, они устало поплелись за работником к конюшне. Лошади были крупные, сытые, рядом с маткой семенил жеребенок.
Поставив салазки на место, Зандав завернул рыбу в кожаный фартук и понес в дом. Зете вышла в коровник, и в кухне никого не было. Зандав осторожно постучал в синюю дверь комнаты.
— Ах, это вы… — приоткрыв дверь, проговорила Аустра. — Отец у себя.
— Ничего, я с ним поговорю потом, — ответил Зандав. — Тут вам кое-что к завтраку.
Он развернул фартук.
— Это только первый улов. Может быть, завтра больше достану, тогда и на базар можно будет свезти.
Аустра подошла. Она стояла так близко, что Зандав почувствовал еле уловимый запах ее волос, и им овладела какая-то смутная тревога. Чтобы освободиться от нахлынувшего ощущения, он крепко стиснул кулаки, затем разжал их, но странное чувство не покидало его: неудержимо тянуло прикоснуться к руке девушки. Она взглянула ему в глаза, благодарно улыбнулась, и опять все было так, как в тот день, когда они встретились впервые, — неестественная натянутость, смущение и какое-то странное влечение. Они стоят, молчат и смотрят друг на друга. Но вот за дверью раздаются шаги. И тут внимание обоих переключается на этот звук, и вдруг они разом понимают, что никто не должен догадываться о том, что они видят и чувствуют. Зандав направляется к себе в комнату и, не оглядываясь, закрывает за собой дверь, а Аустра, трогая пальцами щуку, разглядывает острые зубы озерной хищницы. При виде ли их или по другой какой причине она вздрагивает и прижимает руку к груди.
А тем временем тихий дом живет безмятежной жизнью. Люди занимаются своими делами, думают свои думы, изредка разговаривают между собой. Жизнь течет спокойно, словно тихие струи реки, увлекая за собой людей, попавших в ее поток. Все они заняты лишь собою и только иногда, когда это необходимо, обращают внимание на окружающих. Никто из них и представления не имеет, что где-то совсем рядом начали бушевать страсти.
Весь вечер Зандав молчалив. Поужинав, он садится в свой угол за печкой и задумчиво курит. Его слух точно раздваивается. Он бессознательно ловит все звуки, рождающиеся в комнате, но внимание не осмысливает их, зато он внимательно прислушивается к каждому звуку за стеной — к тихому невнятному говору, к шарканью ног, и всякий раз, когда кто-то приближается к дверям, Зандава охватывает волнение.
Тихий дом живет своей размеренной жизнью.
Она привычна, ненавязчива, как спокойное дыхание, и никто ее не замечает. А когда в людскую входит Аустра, ее появление производит на присутствующих не большее впечатление, чем струя воздуха, вслед за ней ворвавшаяся в дверь. Нет, даже гораздо меньше, потому что Зете говорит:
— Прикрой, дочка, дверь, а то мы замерзнем, как тараканы.
Но Алексис Зандав воспринимает ее приход иначе, и, когда глаза Аустры встречаются с его взглядом, в нем загораются непонятные искорки, их никому не видно, но они обжигают Аустру.
— Отец хочет потолковать с вами, — говорит Аустра.
Зандав встает. Почти час беседует он с Эзериетисом. Оба считают, что рыбная ловля пойдет хорошо, и оба довольны. Здесь огонь ярче, чем в людской, свет лампы бросает отблеск на лица мужчин: одно бледное, спокойное, другое пламенеет золотистым огнем. Изредка к ним заходит Аустра, она что-то приносит, что-то берет, и Зандав украдкой посматривает на нее.
А искорки летают, вспыхивают красным огоньком над безмятежной жизнью обитателей, сталкиваются двумя встречными вихрями в спокойном раскаленном воздухе. Растет незримый прилив — сила притяжения луны вздымает грудь моря, и на тихом побережье глухим эхом отдается шум прибывающей воды. Зандав, ты заметил, как низко-низко летали над водой птицы? Жди ветра и бури…
4
Алексис Зандав родился и вырос у моря, в уединенном рыбацком поселке, насчитывавшем не более дюжины домов. Нищей и убогой была его родина, и такими же нищими — населявшие ее люди. Леденящий северный ветер с силой обрушивался на побережье, августовские штормы поднимали морские воды почти до самых дюн, и на взморье тогда не оставалось ни клочка сухой земли.
Алексис с десяти лет начал помогать отцу ловить рыбу. Это было дело, которое он изучил до мелочей и любил больше всего на свете. Да, правду говоря, он ничего другого и не знал, кроме маленького, скромного, заполненного суровым трудом мирка, песчаных дюн и своенравного моря. Но для него этот мир был прекраснейшим на свете. Даже в тех редких случаях, когда он оказывался вне этого мирка и имел возможность сравнить его с другими местами, убеждение Алексиса не менялось. Военную службу он нес во флоте, и ему можно было остаться на сверхсрочную службу, но он отказался. Дома все-таки лучше всего. Пусть он там не видел ничего, кроме серых лачуг и голых песков, пусть там росли только кривые сосны, кусты ивы и колючки, все же нигде он не чувствовал себя так вольготно, как здесь. Возможно, это была даже не любовь — он никогда не задумывался над своим отношением к этому мирку, но все здесь казалось ему нужным и само собой разумеющимся, как рыбе кажется совершенством вода, а птице — ее стихия: воздух. Труд, более тяжелый и опасный, чем труд многих других, не казался ему обузой, ведь все здешние люди — рыбаки, и это дело было смыслом и содержанием их жизни. Мерзнуть, мокнуть, проводить бессонные ночи и носиться во власти шторма по морю, подвергая свою жизнь опасности, — все это относилось к делу, и никто не думал уклоняться от этого. Из поколения в поколение передавались обычаи, не менялся образ жизни, и это сделало характеры людей поселка замкнутыми, сдержанными и тяжелыми.