LAДО
Шрифт:
В детстве мне все говорили: Не глотай жевательную резинку… А я глотал… Потому что она была вкусная… И потом мне хотелось довести процесс до логического конца… И в двенадцать лет мне вырезали аппендицит… Я пролежал в больнице два дня, а потом мне еще долго запрещали бегать, лазать по деревьям, прыгать по гаражам… Долго…
Потом мне все говорили: Всегда убирай за собой… И я убирал… Всегда… Мыл посуду, вытирал насухо… Комната моя блестела… Я разувался на пороге и приносил ботинки в руках… Мыл велосипед «Школьник» часами, с шампунем и порошком… Но вскоре снова попал в больницу… Сломал
Теперь я уже взрослый… Кое-что понял, кое-чего лучше бы не понимал, над чем-то уже посмеялся… Вокруг все еще говорят… Мне твердят: Курить бы надо бросить – сердце… Или шепчут: Ну еще по одной, сегодня не грех… Или: Тебе нельзя нервничать… Или: Да пошли ты их всех к такой-то матери!!!…
А я уже не слушаю…
Все равно попаду в больницу…
Проба пера…
Она относилась бережно ко всему: к вещам, деньгам, к нему… Меньше всего – к себе… Ценила каждую мелочь…
Она сидела в кресле и распутывала гнездо свалявшихся ниток – котенок играл и набедокурил – придерживала тонкими пальцами, следила за переплетениями – куда ведет конец, что за петля – терпеливо, внимательно… Бережно наматывала уже освобожденную нить на катушку…
Он бы оторвал и выбросил – ерунда какая, подумаешь…
А она могла распутать… Ведь целое гнездо… Можно столько дыр зашить, столько поставить заплат…
Ведь целое гнездо…
Проба пера…
Но вернемся к ссоре… Она собрала свои вещи и уложила в большие клетчатые сумки, которые заняли почти всю комнату… И я впервые увидел заднюю стенку шкафа… Он оказался глубоким… Отчего я об этом думал?.. Она собрала вещи… В большие такие клетчатые сумки… Такие глубокие и клетчатые… И была ночь, и был день, и еще несколько суток… Мы спали обнявшись, а утром ходили по тропинкам, между сумок, на работу… И вечером непременно возвращались… Все…
Но вернемся к ссоре…
Проба пера…
Ушел в душ…
Играть в дождь…
Проба пера…
В детстве, помню, нечего было есть… Дома ни крошки… Все шкафы, все полки проверены… Все… Ну сидишь… Ну пойдешь, покуришь… Окурки в пепельнице ничтожно маленькие, и те кончаются… Выберешь… Даже среди самых маленьких есть те, что побольше… Берешь сразу по три в ладошку… Прикуриваешь и сразу обжигаешь губы… Опять сидишь… Пятнадцать минут… Двадцать… Щелк! Рождается надежда… Разум перед ней – ничто… Идешь, и все по новой: все ящики, все полки… И вроде дело… А ничего нету… Возвращаешься, садишься, смотришь в телевизор… Звук слушаешь из радиоприемника, настроенного на ту же частоту… И вновь вынашиваешь надежду… Двадцать минут… Щелк! И все по новой… И еще, и еще…
Теперь так и живешь… Нет ничего, знаешь… Щелк! Надежда… И вроде даже какая-то сумрачная цель… Не от ума, конечно… А нету ничего… И даже слова такого «нету» нету… А надежда есть… Вот и носишься ты с этой надеждой… А все равно ничего нету… И даже слова… А надежда есть… Так она еще, сука, говорят, умирает последней. Значит, и меня переживет?
Щелк!!!
Проба пера…
А спать так хочется, как вам всем и не снилось…
Проба пера…
В горшке с лимоном поселился миллион маленьких мошек, которые всячески отрицают факт моего существования и упорно меня не замечают… Наверное, потому что их миллион, а я всего лишь один…
Если бы меня было хотя бы два… А так… Пусть живут… Пока я в меньшинстве…
Проба пера…
Живешь так, живешь… Все у тебя хорошо, все вроде бы складывается… Вот уж и весна скоро… Еще бы чуть-чуть, и можно было сказать, что все просто замечательно… Ну, просто хорошо все… Все… То есть вообще… Хорошо… Такое бывает… И вдруг кто-то пишет: «Не грусти»… А ты и не грустил…
Раньше…
Теперь только…
Загрустил…
Проба пера…
Он танцевал четвертые сутки без остановки. В общежитии возмущались. Музыка не гремела, сам он не шумел. Но это было непривычно. Хотя бы потому что танцевал он в коридоре, и люди, которые плелись и шаркали, пугались его резких, широких движений. Его отгородили от окружающих старыми шнурками, связанными в одну пеструю ленту. После этого его как будто перестали замечать. Словно это были не шнурки, а толстая кирпичная стена. Вечерами собирались возле. Приносили стулья, приносили чай. Смотрели, сплетничали.
– На спор…
– Что?
– На спор, говорю, пляшет. Поспорил с кем-то на ящик пива. Пропляшу, говорит, неделю, дескать, без остановки. Половина уж прошла. Пропляшет, думаю…
– Да он не на спор. Вы этого слушайте, он вам еще чего наболтает… На рекорд он идет. В книгу эту, которая как пиво называется, хочет попасть… Премию получит – телевизор купит. Сейчас без телевизора никуда. Вон, у меня сломался… Теперь сюда хожу…
– Ирка его поцеловала. Наша, из шестой комнаты. Она мимо шла, остановилась, взяла за руку и поцеловала. Ну он и кинулся танцевать.
– И что же теперь?
– Она пока к мужу уехала, за город. Не поймешь их. Кусаются, кусаются, потом мирятся, живут, значит, любят.
– А этот как же?
– Что этот? Приедет, попросим. Расколдует…
Проба пера…
Люди часто уходят. Приходят тоже, слава Богу, часто. Но ведь потом все равно уходят. Пусть ненадолго. Погуляют и вернутся, посидят и вновь идут.
Одна говорит: «Ну ладно, спокойной ночи». И нет ее уже. А только что сидела и смотрела так хорошо. И луна светила так хорошо. И я был такой хороший. Нет, в этом я абсолютно уверен. Тут уже никто не скажет мне: «Нет, ты мерзавец, ты столько раз обижал людей». Да, стыдно, я обижал. Но сейчас с ней я был хороший. Потому что рядом с ней нельзя быть плохим. Это противоестественно.