Лахме вернется в 8,00
Шрифт:
– Ну, вот видишь, форель...
– прошептал Лахме.
Форель оказалась граммов на пятьсот, как и рассчитывал Лахме. Бока у нее мерцали красно-сине-черными пятнышками.
– Красавец!
– сказал Лахме, рассматривая форель.
– Ты очень красивый, и я рад, что поймал тебя.
6
Лахме прошел вверх по речушке километра четыре. За это время он взял еще одну форель, в большой черной яме. Форель была чуть побольше первой граммов на семьсот.
"Хорошо, - подумал Лахме, опуская рыбу в холщовый мешок, надетый через плечо, как скатанная солдатская шинель, - это уже хорошо! Можно считать, что я накормил ухой пять человек. А может быть, и шесть".
На луг упала роса. Она сделала высокие травы атласными: по яркой зелени шла перламутровая изморозь. Солнце спряталось за лес. Как напоминание о нем, над лесом лежала желтая полоса цвета жидкой стали.
Вместе с белым невесомым туманом от луга поднималась ночная, влажная прохлада и где-то на уровне лица Лахме сталкивалась с дневным, жарким воздухом. Именно на этом уровне вокруг головы Лахме кружились мухи и мошкара. От этого его голова была словно в ореоле. Мошка гудела монотонно, как телеграфные провода.
"Мошка и мухи чуют будущих покойников", - вдруг вспомнил Лахме слова своего друга Миллера.
Они вместе дрались с фашистами в эстонском корпусе. Под Псковом, в разведке, они лежали втроем: Миллер, Эндель Хэйнасмаа и Лахме. Эндель Хэйнасмаа был тогда совсем мальчишкой, не то что сейчас - председатель. Был такой же, как и сейчас, предвечерний час, и такая же первозданная тишина и спокойствие плыли над лесом, и лес был такой же, и луг почти совсем такой же - с яркими красными и синими цветами. Мошка и мухи вились над головой Миллера. Он бодался, как бык, но мошка по-прежнему висела над ним зудящим облаком.
– Как ты думаешь, Арно, - спросил тогда Миллер, - мухи чуют будущих покойников?
– Почему ты спрашиваешь об этом?
– Так...
– Ну, тогда я тебе отвечу: нет, мухи не чуют будущих покойников.
Эндель Хэйнасмаа придвинулся к Лахме и заглянул ему в лицо расширившимися от ужаса глазами.
– Пошли, пожалуй, - сказал Миллер.
И они поползли дальше. Они в тот раз взяли "языка". Это был парень из саперной роты. Когда переползли линию фронта, Миллер полз первым, а Лахме, пропустив Энделя Хэйнасмаа и пленного, полз последним с гранатами и автоматом. Миллер взорвался на мине, когда до наших окопов осталось метров двести, не больше.
Немца оглушило, Энделя Хэйнасмаа контузило, а Лахме только засыпало землей.
– Ерунда, - вдруг сказал Лахме, насаживая новых червей, - все ерунда! Никакие мухи ничего не чуют, просто надо быть осмотрительным и никогда зря не торопиться. Надо было ему щупать руками землю: если очень рыхлая или, наоборот, очень твердая - остановись. Землю, под которой зарыта мина, всегда можно почувствовать. Человек хитрит, чтобы убить врага, а хитрость всегда заметна.
Особенно на земле. Земля ведь не терпит хитрости.
Лахме насадил червей и подкрался к реке.
"Бульк!"
"Хорошая яма!
– подумал Лахме, прислонившись к дереву так, чтобы ему было видно поплавок из-за ветвей, - Ну, форель, смотри внимательно, сейчас я начну водить крючок перед твоим носом! Вот так, не быстро, спокойно. Ну, что же ты? Ничего, у меня есть время. Я подожду. А ты здесь сидишь, это точно, что ты сидишь в этой яме..."
7
Жена Лахме, Элза, погибла, когда эвакуировали Таллин. Пароход, на котором она плыла в Ленинград, сгорел.
О жене Лахме думал постоянно. Элза, когда собирала Лахме на рыбалку, делала ему бутерброды с курицей и с огурцами. Она клала их в в гуттаперчевый пакетик. На пакетике она сама нарисовала большую рыбу. Один глаз у рыбы хитро подмигивал, а рот кривила злая ухмылочка.
Возвращаясь домой, Лахме ставил сумку с рыбой под дверью, нажимал кнопку звонка и сбегал на несколько ступенек вниз.
Элза открывала дверь, брала мешок и сразу же захлопывала ее. Лахме снова поднимался и скребся в дверь, как кот.
– Кто там и что вам надо?
– спрашивала Элза.
Потом она распахивала дверь и бросалась к Лахме. Он целовал ее и начинал рассказывать о рыбалке. Она всегда смеялась, когда Лахме рассказывал о своем друге и всегдашнем спутнике Лыппе. Лыпп был страховым агентом, старым буршем и рыболовом. Он был почти вдвое старше Лахме и знал наизусть весь "Калевипоэг".
Каждый раз, когда он раскладывал костер, Лахме готовился к тому, что Лыпп откинется на руки, закроет глаза и начнет читать о Калеве. И Лыпп всегда читал о Калеве. Он почти никогда не привозил в город рыбу, потому что все время смотрел по сторонам, радовался восходу и заходу солнца, вечерней и утренней прохладе, радовался пению весенних громкоголосых птиц и сам подпевал им, а форель, услыхав голос человека, разбегалась, уходила под коряги.
Лыпп умер три года тому назад. Перед смертью он прислал Лахме телеграмму. Лахме приехал к нему из Таллина. Лыпп увидел его и заплакал: они не встречались с сорокового года.
– Прощай, Арно!
– сказал Лыпп.
– Ерунда!
– ответил Лахме.
– Что за глупости ты говоришь?
– Возьми мой спиннинг, мои удочки и снасти, - попросил Лыпп.
– Оставь свой спиннинг и удочки в покое. Через неделю мы пойдем с тобой под форель. Лыпп сказал:
– Арно, если ты их не возьмешь, будет очень плохо, пойми! Внук ловит форель сетями. Понимаешь? Они ночью ставят сеть у порогов и утром берут форель и везут ее на базар. Зачем же ему мои удочки и мой спиннинг?
Лыпп умер через день. Лахме забрал его удочки и спиннинг и поставил их в своей гулкой, аскетически чистой таллинской квартире, под портретом Элзы. А ловил рыбу, когда выдавалось свободное время, своими удочками и своим спиннингом.
– Ну что же ты так долго, форель?
– вздохнув, спросил Лахме и снова осторожно повел на себя поплавок.
Воду тронули вкрадчивые, безнадежно ровные круги.
– Смотри, смотри внимательно, форель! Видишь, какие прекрасные черви плавают перед твоим носом, а? Ну, давай, решайся!