«Лахтак». Глубинный путь
Шрифт:
Я шел не торопясь и думал о событиях последних дней. До сих пор я почему-то не чувствовал себя окончательно убежденным доказательствами Томазяна. Не то чтобы я ему не верил. Нет. Но упоминание Догадова о тайнах других людей, мысль о том, что я сам, сохраняя подобную тайну, ничего не рассказал следователю о Ярославе Макаренко и Лиде Шелемехе, — все это мучило меня, вызывало какую-то неуверенность.
Близился вечер. Цвет неба обещал на следующий день хорошую погоду. Вокруг царила тишина.
В гостинице я узнал, что из Иркутска прилетел Самборский и занял комнату во втором корпусе.
Окна его комнаты находились как раз против моих окон.
23. НЕОЖИДАННЫЕ
После разговора со следователем и встречи с Догадовым меня никуда не тянуло из комнаты. Горничная стучала в дверь, напоминая об ужине, но в столовую я не пошел. Наступили сумерки. Не зажигая электричества, я шагал из угла в угол по мягкому ковру.
Я старательно анализировал поведение Догадова и все свои разговоры с ним в поисках чего-либо подозрительного. Бесспорно он всегда проявлял ко всему преувеличенный интерес, однако такой интерес, по моему мнению, является характерной чертой каждого журналиста. Но был ли Догадов журналистом в настоящем значении этого слова? Короткие информации, иногда появлявшиеся в «Звезде» за его подписью, еще не давали ему права так называть себя. Я вспомнил нашу первую встречу, потом беседы в редакции, его упорные старания ближе познакомиться с профессором Довгалюком, Лидой Шелемехой и их друзьями, вечные расспросы о них и о делах туннеля. Все же это еще не могло свидетельствовать против него. Его отношение к Макаренко? Это заслуживало внимания. Если Догадов — враг, иностранный агент — а я все-таки верил Томазяну, — то как понять ту горячую защиту идеи герметизации туннеля, которую я по каждому поводу слышал от этого человека? Неужели те, кому он служил, были заинтересованы в осуществлении этой идеи? На что же они рассчитывали? На то, что герметизация приведет к задержке строительства, к колоссальным затратам, а может быть, и к краху этого величественного плана?
Почему же тогда Макаренко так упорно, так горячо отстаивает герметизацию? Он не может не понимать, что его упорство — это то, на что делают ставку враги. И почему Саклатвала поддерживает его, несмотря ни на что? А может быть, я в этих делах просто ничего не смыслю?
Снова и снова я вспоминал разговоры по этому поводу, перебирал в памяти все, что мне было известно о Макаренко, об отношении к нему других инженеров, и не только тех, которые были на заседании совета строительства в Иркутске. Все признавали, что Макаренко талантливый инженер, и почти все считали его преступником. Самборский безусловно был в прошлом искренним другом Ярослава Макаренко. Теперь Самборский превратился в его ярого противника и, конечно, не из зависти, как на это намекал Догадов…
Вспомнив о Самборском, я посмотрел на окна его комнаты. Там горел свет. Самборский сидел за столом, склонившись над какими-то бумагами. Мне хорошо был виден его профиль. Инженер целиком погрузился в свою работу. У меня появилась мысль зайти к этому молодому, энергичному человеку и поделиться своими сомнениями.
Пока я раздумывал, сделать ли это, Самборский вдруг поднял голову. В комнату к нему кто-то вошел. Я подошел ближе к своему окну, вгляделся и оторопел: к Самборскому пришел не кто иной, как Ярослав Макаренко.
Ярослав протянул руку Самборскому, но тот не взял ее, поклонился и указал гостю на стул. Каждым своим жестом он словно подчеркивал официальность этой встречи. Макаренко тоже показался мне очень сдержанным. Правда, расстояние и два окна, отделявшие меня от них, мешали видеть все, но наблюдательность и воображение журналиста помогли мне дорисовать подробности этой встречи. Я чувствовал себя, как в немом кино, где показывают фильм даже без надписей.
Придвинув к окну стул и устроившись на нем, я стал следить за этим удивительным свиданием. В моей комнате было темно, и они, конечно, нисколько не подозревали, что за ними наблюдают. А может быть, их это совсем не трогало. Меня же очень интересовал разговор бывших друзей, а теперь врагов. Я решил, что приход Макаренко — официальное посещение по делу, имеющему отношение к ликвидации катастрофического наводнения. Но ведь встреча могла вызвать воспоминания о прошлом, о былых взаимоотношениях, могла привести к более искреннему обмену мнениями, чем в управленческих кабинетах!
Вот Макаренко что-то спросил у Самборского. Тот небрежно откинулся на спинку стула и коротко ответил, потом склонился над столом, перебрал какие-то бумаги в своей папке, нашел, по-видимому, нужную и подал ее Ярославу. Пока тот читал, Самборский, словно забыв о нем, помечал карандашом другие бумаги. Потом оба склонились над чем-то, вероятно, над рисунками, и начали рассматривать их, время от времени обмениваясь короткими замечаниями.
«Должно быть, речь идет о Забайкальском секторе туннеля и ликвидации наводнения», — снова попытался я угадать.
Самборский переставил настольную лампу так, чтобы обоим было удобнее. Это ухудшило мое положение наблюдателя, так как теперь лампа очутилась между мною и ими.
Прошло минут пять. Они свернули бумаги, которые вдвоем рассматривали, и Самборский передвинул лампу на прежнее место. Он что-то доказывал Макаренко, чем дальше, тем больше увлекаясь, а его собеседник молча слушал и изредка кивал головой в знак согласия.
Понемногу роль наблюдателя стала меня утомлять. Я вспомнил свое намерение заглянуть к Самборскому и подумал, что лучше всего сделать это именно сейчас, застать их обоих вместе — может быть, удастся вызвать Макаренко на откровенность, заставить его ясно и открыто высказаться…
И сейчас же я увидел, что сделать это будет не так уж легко. «А что, если в самом деле здесь преступление?» — мелькнула у меня мысль.
Я снова начал смотреть в окно на двух инженеров. Кажется, разговор окончен. Сейчас Макаренко холодно попрощается и уйдет.
Но нет, он откинулся на спинку стула, словно собирался сидеть долго. Вот он о чем-то спросил Самборского. Как жаль, что я не слышу, о чем идет речь! Самборский решительно тряхнул головой и что-то резко ответил. Но Макаренко и не пошевелился. Снова он о чем-то спросил Самборского. Тот заговорил быстро и страстно, сопровождая слова широкими жестами, то и дело ударяя кулаком по столу. Должно быть, начался именно тот разговор, которого я ожидал с момента, когда вдруг увидел их вдвоем.
Я открыл форточку. В комнату ворвался холодный ночной воздух, откуда-то издалека доносилось пыхтение паровоза. И ни единого звука оттуда, из комнаты напротив!
Подперев ладонью подбородок, Макаренко слушал Самборского, время от времени коротко отвечал на вопросы. Но, по-видимому, эти ответы не удовлетворяли энергетика. Вот Самборский вскочил и, размахивая левой рукой, начал загибать пальцы на правой. Должно быть, перечислял какие-то пункты или вопросы. Ему не хватило пальцев на одной руке, и он начал загибать их на другой.
Когда он наконец кончил, Макаренко некоторое время задумчиво смотрел в потолок, потом решительно вынул из бокового кармана пиджака бумагу и подал ее Самборскому. Тот небрежно взял ее, сохраняя внешнее равнодушие, прочитал и посмотрел на своего собеседника так, словно очень мало понял из прочитанного.
Макаренко улыбнулся и повернулся к Самборскому. Он начал говорить — спокойно, без жестов, видимо обдумывая каждое слово. Я устал следить за ним, а он все говорил, чертил пальцем на столе, потом взял в руки карандаш и начал набрасывать на бумаге что-то, должно быть цифры. Самборский тоже склонился к столу и неотрывно следил за карандашом в руке своего собеседника. Он слушал все внимательнее. Теперь он неподвижно стоял напротив Макаренко и не сводил с него глаз, словно боялся пропустить хоть одно слово. Видно было, что рассказ Макаренко целиком захватил его. Он ни разу не перебил своего бывшего друга, но время от времени, как бы недоумевая, подносил руку к голове и растирал лоб.