«Лахтак». Глубинный путь
Шрифт:
Аркадий Михайлович взял лекарства и грелку и оставил меня в коридоре, возле Лидиной комнаты.
— Не следует беспокоить больную, — сказал он и исчез за дверью.
Через минуту профессор вышел. Больная находилась в забытьи.
— Аркадий Михайлович, да скажите же мне, что с нею? — просил я старика.
— Ох, голубчик, я и сам толком не знаю. Вижу только, что Барабаш очень взволнован.
— А когда и как вы узнали? Кто вас позвал?
— Лида сама позвонила дежурной горничной и попросила позвать меня. Когда я пришел, ей было очень плохо,
В это время в коридор вышел бледный и взволнованный Барабаш. Он сказал, что ему необходимо связаться с начальником участка. Я сейчас же позвонил на квартиру к Кротову. Барабаш взял трубку и начал просить Кротова помочь заказать самолет, чтобы перевезти больную в Иркутск.
Услышав это, я оцепенел. Итак, положение Лиды было чрезвычайно тяжелым.
Через несколько минут позвонили с аэродрома и известили, что самолет сможет вылететь через два с половиной часа. Это сообщение принял уже я и немедленно передал его Аркадию Михайловичу. Профессор позвонил в гараж и вызвал санитарную машину. Барабаш говорил по телефону и уславливался с кем-то о необходимости прислать медицинскую сестру.
В коридоре появился Макаренко. Не знаю, кто его разбудил и сообщил тяжелую новость. Он подошел к нам и только хотел о чем-то спросить, как из комнаты вышел Барабаш.
— Можно мне войти? — обратился Макаренко к доктору.
— Нет, не нужно, — ответил Барабаш. — Она сейчас почти без сознания.
Макаренко молча смотрел на доктора, словно о чем-то размышляя, а потом тихо спросил:
— Что с нею?
— То, что я предвидел.
Инженер рванулся вперед, но сразу же утратил энергию и растерянно проговорил:
— Неужели это не ошибка?
— Как я хотел бы, чтобы это оказалось ошибкой! — с болью в голосе сказал доктор.
Ярослав медленными шагами подошел к окну, оперся рукой о подоконник и замер.
Ни Аркадий Михайлович, ни я не поняли диалога Барабаша и Макаренко. Очевидно, оба они знали о болезни Лиды что-то, чего мы и не подозревали. Невольно мне вспомнился разговор с Ярославом Макаренко перед моим отъездом за границу, когда он намекнул, что болезнь Лиды, может быть, значительно тяжелее, чем мы представляем.
Аркадию Михайловичу этот разговор, вероятно, был еще менее понятен, чем мне. Старик пригласил доктора к себе в комнату, находившуюся рядом с комнатой Лиды.
— Войдите и вы, Олекса Мартынович, — сказал он.
Когда мы вошли, старый профессор поставил перед Барабашем вопрос ребром:
— Что такое с Лидой?
Доктор колебался, не зная, что ответить. В эту минуту в дверь постучали. Пришла медицинская сестра, которая должна была вместе с ним сопровождать Лиду в Иркутск. Барабаш, явно довольный, что есть предлог прервать разговор, вошел с ней в комнату больной.
— Олекса Мартынович, — обратился ко мне ботаник, — я уверен — Барабаш что-то скрывает от нас… и давно… с того времени, как Лида заболела. Это не диабет. Он говорит, что в Иркутске должен состояться консилиум и, вероятно, придется немедленно делать операцию.
— Он должен сказать нам, — решительно заявил я. — Может быть, это тайна, которую скрывают от Лиды, но вы и я, близкие люди ее семьи, должны знать, чем она больна.
Когда Барабаш вернулся, мы начали настаивать, чтобы он сказал нам все. Доктор еще с минуту колебался.
— Я давно подозреваю, что у нее рак поджелудочной железы, — решился он наконец выговорить.
От этих слов на нас повеяло ужасом. Рак! Ведь это едва ли не самая страшная болезнь человечества! Болезнь, которую до сих пор еще нельзя вылечить! Только нож хирурга иногда может задержать ее развитие.
— Вы знаете, что несколько лет назад, — после тягостного молчания снова заговорил Барабаш, — у Лиды начался, как мы тогда думали, диабет. В первое время врачи были в этом уверены, но вскоре наблюдения показали, что это не обычный диабет. Болезнь проходила несколько иначе, чем это бывает. Появилось подозрение на рак, хотя в данном случае мы не имели типичного проявления симптомов рака. Врачи спорили между собой, а больную пока уверяли, что у нее диабет. Прошло некоторое время, и мои подозрения перешли в уверенность. Разумеется, ни Лиде, ни ее родным я ничего не сказал, а только угрожал последствиями диабета. Я думаю, что это было правильно…
Аркадий Михайлович схватил Барабаша за руки:
— Юрко, неужели ее нельзя спасти?
Барабаш легонько отстранил профессора, прошелся по комнате, потом остановился у стола и не совсем внятно прошептал что-то вроде: «Проклятое время!.. Почему оно так быстро идет? Я еще не закончил своих опытов.
Профессор не сводил с него глаз. Барабаш тихо сказал:
— Положение безнадежное. Но мы должны сделать все, чтобы оттянуть конец.
— Как же она будет мучиться! — проговорил, словно обращаясь к самому себе, профессор.
— Я дал ей морфий, и она спит.
Под окном гостиницы загудела сирена. Это прибыла санитарная машина. Барабаш поспешно вышел. Мы направились вслед за ним, чтобы помочь вынести Лиду.
Прислонившись плечом к косяку окна, на нас смотрел бледный Ярослав Макаренко.
Санитары с носилками вошли в комнату больной и минут через десять вынесли ее. Рядом с носилками шли Барабаш и сестра, мы с Аркадием Михайловичем замыкали шествие.
Выходя, я оглянулся. Макаренко, не меняя положения, словно окаменев, оставался на том же месте, возле окна.
На улице нас встретил только что приехавший на своей машине Кротов. Он тоже встревожился и хотел знать, что случилось. Доктор коротко объяснил, что у Лиды, очевидно, какое-то воспаление. Начальник участка был так любезен, что взял профессора и меня к себе в машину и повез на аэродром следом за санитарным автомобилем. Он хотел там, на месте, распорядиться, чтобы самолет отправили возможно скорее.
Было еще темно. Высоко в небе ярко горели звезды. Безветренная погода обещала больной и ее провожатым спокойный перелет.