Лахудра
Шрифт:
Надев халат, шапочку и повязку на лицо, девушка вошла в зал, неодобрительно покосившись на «салажат», с ужасом следивших за легкими, плавными движениями скальпеля в опытной руке Аристарха Никодимыча. Он препарировал Тёть-Маню, нищенку, найденную в прошлом году на железнодорожных путях. Имя ее осталось неизвестным, но в морге у каждого «рабочего», то есть используемого для препарирования трупа имелась кличка.
– Здравствуйте, Аристарх Никодимыч! – сказала девушка, проходя.
– Здравствуй деточка, – сказал старичок и, передав скальпель бледному от страха рослому бородатому юноше, сказал ему:
– Продолжайте, молодой человек, где
– Да я… – Ира смутилась. – Я так… Ко мне родственница приезжала… – она, разумеется, и под страхом смерти не скажет, что это была ее родная тетка из деревни, на протяжении семнадцати лет бывшая ей вместо матери. Не скажет она и того, что всю неделю она таскалась с ней по больницам и милициям, разыскивая беспутную теткину дочку, за которой она, Ирина, вовсе не нанималась следить, тем более, что деваха эта на вид была вполне обеспеченная и самостоятельная.
– А у меня для вас есть новое поступление! – с лукавой улыбкой объявил Аристарх Никодимыч с таким видом, будто собирался преподнести своей суженой шоколадный торт («подавился бы ты своими подарочками», – стиснув зубы угрюмо подумала Ирка. Только сам Бог ведает, на какие душевные и физические муки приходится ей идти, лишь бы остаться, зацепиться в этом трижды проклятом городе, чтобы только получить для себя право жить в нормальных человеческих условиях, вставать на работу в восемь, а не в четыре утра, возвращаться вечером в квартиру, а не в халупу, ходить в театр с молодым очкастым Юрчиком, а не на сеновал с вечно пьяным трактористом Митяем; многое она уже вынесла и готова будет вынести еще больше, лишь бы навеки забыть про деревню, как про нелюбимую мачеху, искалечившую ее детство и юность).
– Григорий, – сказал прозектор, – давай-ка сюда новенькую.
Чернобородый мужчина с испитым лицом (поговаривали, что он спирт не разбавляя пьет чайными стаканами с сахаром вприкуску) вошел в бокс и с меланхоличным выражением, никогда не покидавшим его лица, вывез оттуда каталку.
Ирка взглянула нэ лежавшее на каталке обнаженное девичье тело, от горла до паха разрезанное и сшитое суровой черной нитью, на пухлые, полураскрытые и уже побелевшие губы, на плотно сомкнутые глаза с остатками дорогих теней и туши, взглянула и, истошно крикнув: «Ой, Таська! Тасенька!..» – потеряла сознание.
22
– Вла… Владниславеньич… – Мышка опять запуталась в его отчестве и потупила глаза, пряча какую-то бумажку. Он уже почти привык к обстановке постоянной секретности, которой девочки окружали каждый свой шаг, к тому, что при его или чьем бы то ни было появлении, что-то пряталось, исчезало, растворялось в воздухе, но отчего-то ему казалось, что с Мышкой у них после всего совместно виденного и пережитого подобных тайн быть не должно.
Он заходил к ней в медпункт почти каждый день, или даже по несколько раз на дню и радовался, видя, как настороженность в лице девочки при его появлении уступала место радости, как губы ее вновь учились улыбаться, а глаза приобретали живой, человеческий оттенок и блеск, теряя выражение звериной настороженности и озлобления. Но сегодня при его появлении она быстро спрятала нечто, походившее на клочок бумаги.
– Ну, как ты? – с теплотой в голосе спросил он. – Что-ты такое там рисуешь? или пишешь?
– Нет, не пишу, это так… – она еще более смутилась.
– И не скучно тебе здесь одной? – он окинул взором известково-белые стены изолятора,
– Нет, – просто ответила она, – одной быть хорошо. У меня это редко бывает, чтобы одной. Все время разные приходят, и гундят, гундят… А здесь – хорошо. А что вы мне принесли?
– А откуда ты знаешь, что я тебе что-то принес?
– Так, знаю… вы ведь всегда мне что-нибудь приносите, – бесхитростно заключила она.
– Принес, принес, – согласился он и достал из кармана маленькую куколку… – На, держи и не скучай!
– Ой, Катька! – воскликнула она, обрадовавшись, захлопала в ладоши от восторга и, схватив куклу, живо стала ее разглядывать, приглаживать волосики, расправлять платьице, приговаривая: – Ка-а-а-тяя… Ка-а-а-тенька-а-а…
– А почему – Катя?
– А потому что Катя. У меня в детстве была одна, я её Катькой звала. А потом ее Жорка-паскуда выкинул. «Не х… ей в куклы играть, пускай лучше задачки решает!» – хриплым баском передразнила она, и тут же шлепнула себя по губам: – Ой, извините, я не хотела, оно само вырвалось, – и она виновато улыбнулась.
Владик тоже ей улыбнулся, и они вдруг оба рассмеялись.
– Дядя-Владя, сегодня здесь не надо оставаться, домой езжайте, – неожиданно шепнула девочки и быстро накрылась одеялом, спрятав куклу.
В следующую секунду в помещение заглянула Анна Петровна подозрительно глянув на обоих, она осведомилась:
– А не слишком ли часто вы в наши края заглядываете, Владислав Евгеньевич? И почему всегда в мое отсутствие? Может, у вас секреты какие появились? Или тайны какие интимные?
– Я? Вы… – побагровел Владик. – Я захожу сюда потому что это… это моя ученица, и я… я…
– Чересчур уж много вы внимания этим ученицам уделяете, – осуждающе заметила медсестра. – Они вас еще за всё это отблагодарят. И как отблагодарят.
– И тебя тоже… – прозвучал в палате еле слышный голос, походивший на дуновение внезапно набежавшего ветра. Мышка как всегда сидела с отсутствующим видом.
– Ты еще и угрожаешь? – взвилась Анна Петровна. – Так вот, ты сегодня же, поняла? сегодня же перейдешь в общую палату!
– Напугала ёзиньку голой зопонькой… – прозундела Мышка, копаясь в носу с видом явного удовлетворения.
Владик поглядел на нее с изумлением. Только сейчас он начал понимать, почему большинство учителей считали этого ребенка исчадием ада и категорически отказывались находиться в одном с нею классе.
После того, как Щипеню отправили в следственный изолятор жизнь в палате переменилась в худшую сторону, это Мышка увидела невооруженным глазом. Лилиана все же сочла нужным нажаловаться «куда надо», и по даче проехались две комиссии, которые ничего не улучшили, а напротив, сделали обстановку еще более безысходной и тоскливой. На некоторое время некоронованной королевой отделения стала мужеподобная Ванюша. Она была явной нимфоманкой с патологической склонностью к однополой любви. Прежде, до выхода на волю, обязанности ее бессловесной партнерши частенько исполняла всем покорная Пакля, девочка из соседней палаты. Их ночные упражнения, сопровождаемые скрипом кровати, стонами и вздохами, всем мешали спать. В это время все взгляды невольно обращались туда, где в углу в пароксизмах страсти сопрягались два юных тела, среди сбившихся одеял изощренно лаская друг друга… потом Паклю выписали, и Ванюша начала бегать в другую палату, где у одной девочки нашлись какие-то самодельные приспособления для взаимной мастурбации.