Лахудра
Шрифт:
– Она… Что она натворила? Убила кого-нибудь?..
– Я не имею права об этом распространяться, – заметил Звенигоров, – но могу тебе сказать, что эта крошка в настоящее время является одной из самых опасных женщин Союза. Во всяком случае, мужчинам встреча с нею приносит несчастье, это верная примета.
Во всех крупных ресторанах города уже несколько дней подряд кутили одинокие молодые люди с военной выправкой.
Они сорили деньгами, не упуская случая продемонстрировать официантам толстую пачку купюр. Девочки на них часто клевали, но всё не те. Однако с этого дня «охотники» уже точно знали приметы «дичи», ее излюбленные
Они готовы были в любое мгновение захлопнуть свою сеть, но добыча ускользала от них, будто шестым чувством ощущая грозящую опасность…
– Да брат я ейный, брат, вы шо мени, не верите? – возмущался рослый, чубастый парень, чем-то похожий на запорожского казака. Это сходство еще более усугубляли широкие штаны со штрипками на щиколотках и просторная, расстегнутая на загорелой груди рубаха-марлевка.
– Брат должен предъявить документы, – уныло бубнил Кузьменко. – Ты же не в детский сад приехал. Тут государственное учреждение…
– Но я имею право…
– И нечего тут права качать, – уже жестче сказал Кузьменко. – Сказал: документ давай. Вот человек!
– О чем спор, Кузьменко? – спросила Марья Михайловна, входя в его кабинет на КП.
– Да вот… За маленькой этой пришли, за Брусникиной, говорит, брат ейный, – и капитан с подозрением смерил взором чубатого.
– Ну, раз брат, так пусть забирает. У Брусникиной гоноррея подлечена, а держать ее лишнее незачем. Пусть она только подтвердит, что он ее брат. А кстати, почему ее отчим, Георгий Петрович, кажется? почему он за ней не приехал?
– Так у него ж работа! – с обезоруживающей улыбкой Петро развел руками.
– Здорово, сестричка! – расцвел он, когда в сопровождении Анны Петровны в помещение вошла Мышка. – Шо к ты, не признаешь своего Петра?
– Тихо ты! – прикрикнула на него медсестра. – Брусникина, ты подтверждаешь, что этот человек действительно является твоим братом?
Губы девочки дрогнули. Она взглянула на парня со всей оставшейся надеждой и отчаянием, со всей любовью и нежностью, какие в ней до той поры трудно было и подозревать и прошептала:
– Да… брат… Братик мой милый! – глаза ее увлажнились.
– Ну, иди, одевайся, – смягчилась Анна Петровна. – А ты, она повернулась к Петру, – напиши расписку, что обязуешься доставить ее домой и присматривать за ней. Вот образец.
– Ты меня прости, слышь, Петечка, – торопливо говорила Мышка, крепко держась за руку своего спутника. – Прости, слышишь? Я ведь – невиноватая. Даже не знаю, кто меня мог так…
– Да будет тебе, – ухмыльнулся Петро и великодушно потрепал ее по плечу. – Как грится – с кем не бываит! Будем считать, что «они оба получили в том стражении боевое крещение»! – продекламировал он.
Девочка хихикнула. Они шли по шоссе мимо лесопосадок. Неожиданно Петро потянул девочку в сторону зарослей ельника. В это время на шоссе показался автобус.
– Ты – чего? – насторожилась она. – Вон же едет!.
– Там у меня мотоцикл спрятан. Не понимаешь? – он он с усмешкой подмигнул. – Не хотел я на мотыке к вашим подруливать. Он… как бы тебе сказать, еще не совсем мой, одолженный, понимаешь?
– Ох, Петро, и влипнешь же ты когда-нибудь со своими мотыками, – выговаривала Мышка, пробираясь следом за ним. Миновав полосу редко посаженных, пожелтевших елочек, они углубились в чащу, где деревья принялись лучше и были вдвое выше человеческого роста. На душе у девочки было неспокойно: в толпе сходивших с автобуса людей ей почудилось знакомое лицо. И теперь она чувствовала, что тайком от него готовится совершить что-то постыдное и глуповато-гадкое, на что ее, как она считала, постоянно толкала слепая судьба. Неожиданно она остановилась. Там, лесная поросль была гораздо гуще, на небольшой вытоптанной полянке с черным кругом от кострища стояли пятеро парней лет от 20 и выше. Увидев их, Мышка, робея, попя-тилась, но Петро вытолкнул ее в центр круга.
– Ого, – сказал он с притворным изумлением, – да здесь же нас, оказывается, друзи ждуть. Не знакомы, нет? продолжал он, ерничая. – Разрешите представить, мой друг, Гришуня, его за тебя с работы выгнали, на весь город ославили, а ведь раньше-то он на самой почетной доске висел-красовался. А вот Володя, он, благодаря тебе, курва, жену и двух детишек заразил.
– А я тут причем? – Мышка обрела голос и вся подобралась. – Я вас не звала, вы сами…
– Заткни хайло, сучара, – оборвал ее Петро. – У Михаськи, вишь-ты, свадьба расстроилась, а он со своей невестушкой только разик-другой и успел…
– Блядь, курва!.. – вихрастый юноша с гневно горящими глазами с ненавистью сжал кулаки.
И девочка, которой все они до этой минуты казалось на одно лицо, вспомнила как горели его глаза (почти так же), когда он ложился на нее, и как точно так ж сжимались его громадные, широкие ладони, сминая крохотные бугорки ее еще неразвившихся грудей.
– Больно… не надо, больно… – вяло бормотала она тогда.
– Ничего, будет больно, будет и приятно, – успокаивал ее Михаська. Подняв повыше ее колени, он навалился всем телом, и Мышка застонала от боли. Она еще не умела наслаждаться любовью, если можно было обозначить этим словом то, что регулярно проделывали с ней Петро и другие ребята со двора и из школы. Порой ей казалось, что ее вот-вот разорвут пополам особенно напористым движением, но потом все проходило, и лишь тогда накатывала приятная усталость, и истома изнеможения охватывала члены, а затяжка сигареты и бокал вина навевали эйфорию и состояние блаженного полузабытья.
– Эт, братцы, интересный постулат, – заметил Гришуня из-за уставленного закусками и выпивкой стола. – Ох и садист же этот Михася.
– Не-а… – резонно заметил Петро, – був бы он садистом, он бы ее не грёб, а просто морду набил бы и всё!..
Голые ребята, сидевшие в комнате, загоготали, любуясь зрелищем полового акта. Взгляд девочки от них безучастно перешел на стул, на котором висела ее школьная форма с помятым черным фартуком, неказистый портфельчик и стоптанные туфли… и застонала громче и уже непрерывно под учащающимися ударами Михаськиного тела.
– Эх, камеру бы сюда, – мечтательно вздохнул Володя, – да на видачок бы ее…
– А ну-ка на двоих давай попробуем! – вдруг загорелся Петро.
– Я кончу, потом пробуйте! – отрезал Михась. – Хоть на пятерых!
Этот голос и все прочие голоса и звуки, и белые обнаженные фигуры в полумраке, их взгляды, слова и поступки, все эти воспоминания мигом промелькнули в памяти Мышки, когда она, отступая к деревьям и прикрываясь руками, крикнула:
– А где была в тот день твоя невеста?.. А твоей родной жены тебе было мало, да? Вы же сами… Сами!.. Гады! Сволочи!.. – она не умела извиняться, и даже провинившись, предпочитала отмалчиваться, но сейчас она не чувствовала себя виноватой, во всяком случае, не больше, чём эти взрослые парни, почти дяденьки, которые сейчас, обманом выманив ее из убежища, предъявили теперь ей свой счет. Она метнулась в сторону, но Петро подставил ей подножку, и она упала навзничь. И тогда ее принялись избивать.