Лакомые кусочки
Шрифт:
Он пришел к ней ранней осенью, почти ровно через год с того дня, как Эдда уехала в Рокерли.
— Мы можем поговорить наедине? — мягко спросил он в дверях, и это выглядело так правильно, ясно и недвусмысленно, что ее сердце даже не забилось чаще, как всегда в последнее время, когда он был рядом.
— Идем в мастерскую, — сказала она. — Бранза и Энни ушли по делам.
— Я увидел их на площади, решил воспользоваться случаем.
Она обошла стол, взяла в руки работу.
— Городские власти поручили мне сшить новые флаги к Празднику Медведя. Старые совсем истрепались. Они заказали шесть портретов Рамстронга, вышитых на желтом шелке. — Она рассмеялась и села у окна, из которого
— Ну что ты, — сказал он, не отрывая взгляда от вышитой медвежьей головы — глаз, зубов, малиновой подушечки языка. — Символ Медведя несет в себе очень многое! Медведь — это не только я один.
— Я слыхала, тебя называют Медведем из Медведей. Нужно показать юношам этого города, к чему следует стремиться. — Лига опять рассмеялась. Не слишком ли она смешлива? Пожалуй, нужно чуть-чуть помолчать, дать Рамстронгу возможность высказаться, свершить судьбу Лиги, сделать ее жизнь в реальном мире целой и полной.
Он подождал, пока она сделает несколько стежков.
— Я пришел просить тебя, Лига.
Солнце ласково согревало ей плечи, желтый шелк поблескивал в косых лучах, бросая золотые блики на все предметы в мастерской, на лицо Рамстронга. Глаза Давита выражали многое, но теперь у него были человеческие уста, чтобы сказать об этом. Ему больше не нужно тереться о Лигу большой мохнатой головой, сопеть и ворчать, издавать звуки, похожие на речь, и все же нечленораздельные.
— О чем? — Она улыбнулась, скользя взором по его лицу, как обычно, доброму и серьезному, и теперь такому знакомому; по лицу, которое стало для нее якорем в реальном мире, которое подтверждало, что Лига вернулась и сделала это не напрасно.
Она снова опустила голову и принялась шить. Слова давались Рамстронгу с трудом, поэтому она не хотела торопить его своим выжидающим взглядом и давала ему время спокойно собраться с мыслями.
— Я пришел просить у тебя руки Бранзы.
Иголка наполовину вошла в ткань и остановилась. Всё остановилось: звуки, движения, жизнь. Ненадолго, всего лишь на мгновение. А в следующую секунду надежды Лиги, несбыточные мечты сорвались с обрыва реальности и обрушились на Лигу, накрыли ее, окутали тучей удушливой пыли.
Оглушенная, она осторожно вдохнула и проложила новый стежок. Он вышел совсем кривым, оставлять его было нельзя: черная нитка смотрелась на желтом фоне, как паучья нога, вздыбленная шерстинка на загривке медведя, а ведь он — зверь хоть и дикий, но геральдический, и потому должен быть не косматым, а более ухоженным, чем… медведи, которых знает Лига.
— Руки Бранзы… — удивленно повторила она, вытаскивая неверный стежок.
Лига не ожидала, что Рамстронг способен на подобную жестокость. Но поглядите на его освещенное лицо: оно ни на йоту не утратило доброты. Рамстронг не был жесток, нет, он просто не понимал (из невнятной каши его фраз отдельные слова острыми стрелами вонзались в грудь Лиги — любовь… прекрасная… оберегать и заботиться… тоже любит меня), что ломает, чего лишает, к чему приговаривает Лигу до скончания дней. В какое неловкое положение он ее поставил — конечно же, о, конечно, даже Бранза чуть старше его по возрасту, а Лига вообще годится в матери! Как могла она вообразить, что…
Тем не менее именно так Лига и думала. Надеялась, что Рамстронг не забыл недолгое время, когда они были вместе. Надеялась, что воспоминания о том дне на берегу ручья, обо всех остальных днях, медвежьих объятиях, почесываниях и поглаживаниях мохнатой шкуры помогут Рамстронгу не обращать внимания на разницу в летах, вновь разглядеть и полюбить молодую Лигу, какой она была тогда и осталась — в сердце! — сейчас. (Боже, разве возможно такое в этом грубом суровом мире? Разумеется, нет — его здесь просто засмеют!) Продолжая медленно, спокойно шить, она, казалось, всей душой кричала об этом. В ее зрелом теле живет юная девушка, ей примерно столько же лет, сколько сейчас Рамстронгу. Долгая жизнь не сломала, не озлобила ее. Ему нужно лишь увидеть в ней молодость, и Лига сразу станет девчонкой, полной задора и веселья. Андерс, Озел, Беделла — все любят ее, не считают, что она им не подходит. Как же он… Почему не…
Рамстронг продолжал говорить. Они хотели бы сыграть свадьбу накануне следующего Иванова дня. Иванова дня? Лига едва не поперхнулась, услышав эти слова, вспомнив праздник, костер, себя — радостную, взволнованную прикосновением мужских рук, ничего не понимающую, ничуть не поумневшую, забившую себе голову фантазиями, которых женщине на пятом десятке лет следовало бы стыдиться!
Лига прокладывала стежок за стежком от щеки к уху медведя — медленно, неуверенно. Чересчур много цветочного вина выпила она в ту ночь, чересчур увлеклась и забылась. Однако и несколько недель спустя, долгими ласковыми летними днями, с совершенно трезвой и холодной головой Лига продолжала надеяться, ждать — идиотка, она ждала! — что Рамстронг возьмет ее в жены.
— То есть в том случае, если ты дашь свое согласие, — смущенно проговорил он. — Если благословляешь нас.
— Ну конечно, благословляю, Давит, — промолвила Лига, стараясь, чтобы ее тон не показался ему слишком сухим или, наоборот, умильным. — Я очень рада за вас. Мы давно уже почти одна семья, и чудесно, что… теперь мы станем ею на самом деле. — Лига веско кивнула. На большее ее не хватило: ничего похожего на улыбку выдавить она не смогла.
Рамстронг поблагодарил ее; голос его дрожал от полноты чувств, от любви к Бранзе. Между ними повисла тишина, в которой все слова, которых Лига не должна была произносить, метались по комнате, пронзительные, громкие, обтрепанные, как ватага маленьких Стрэпов: Но ведь тогда я стану тебе тещей! Ты, конечно, знаешь, что она мне не только дочь, а еще и сестра. Признайся, ты испытывал ко мне что-нибудь — в тот день у ручья и вообще? Пожалуйста, скажи, что я не ошиблась, что я не последняя дура!
Лига отложила шитье.
— Пойду принесу вина, — сказала она. — Отметим ваше обручение.
Так они и сделали. Глаза Рамстронга слегка заблестели. Лига уронила слезу, но если бы Давит попробовал эту каплю на вкус — слизнул бы со щеки! — то почувствовал бы в ней горечь утраты, а не радость. Они сидели друг напротив друга, потягивали вино и говорили о многом (разумеется, все темы касались реального мира): о детях, жилье для молодых, дате венчания; о том, как отнесутся к свадьбе в городе. Рамстронг определил и свое отношение к ней: «Теперь ты будешь матерью моей жены», — сказал он.
Всегда готовая следовать указаниям, Лига легко взялась за свои обязанности: предлагала оплатить различные расходы, сделать те или иные приготовления. Она неизменно придерживалась практической стороны, стараясь не думать о своем предмете мечтаний, а также о сердечной привязанности Бранзы и, более всего, Рамстронга.
Их беседа затянулась надолго. Энни и Бранза уже вернулись домой, а они все продолжали разговаривать. Лига испытала острую боль, когда новость сообщили знахарке, и Бранза засветилась от радостного смущения, и немедленно поцеловала Рамстронга в щеку, и встала позади него, и положила руки ему на плечи, словно оспаривая жениха — о нет, конечно, нет! — у матери. В ее взгляде плескалось — нет, не победное торжество, а чистое незамутненное счастье, которое виделось чем-то дурным лишь ревнивому глазу Лиги. Вне всяких сомнений, своим добрым смехом в ответ на поддразнивания Энни Рамстронг совсем не хотел сказать: «Ха, я сбежал от тебя, старая Лига Лонгфилд!». Визгливая фальшивая нота чудилась уху Лиги только потому, что ее слух, зрение, она вся целиком переживала страшный кошмар, и перед ее взором все теряло форму, искажалось, становилось уродливым и безобразным.