Лакомые кусочки
Шрифт:
Лестница все же закончилась, и Эдда оказалась на верхней площадке башни. Обычных влюбленных парочек почему-то не было, в глаза бил белесый призрачный свет. Отсюда оставался один путь — на крепостную стену. То ли сброситься с нее, то ли швырнуть вниз пригоршню мелкого гравия, то ли разразиться проклятиями в адрес прохожих…
Дрожа и задыхаясь, Эдда подошла к парапету, сжала кулаки. Все ее мышцы были напряжены, как струны, крепко сжатые зубы ныли. Над Цыганским кварталом вились струйки дыма. Верхушки деревьев раскачивались, рассеянно шевеля густой темно-зеленой листвой перед неподвижным взором Эдды, а город — хотя и казался неподвижным за дымчатой вуалью, под мокрой черепицей, покрытой мхом, за серыми камнями — бурлил, точно жуткое варево Энни — темная,
Внебрачная дочь Хогбека-младшего… Эдда устремила свинцовый взгляд на крышу его особняка — она была покрыта такой же серовато-красной черепицей, как и другие дома, но в отличие от прочих зданий ее украшали остроконечные круглые башенки, чтобы хозяин мог наслаждаться своим величием. Эдда надеялась, что с этого дня, выходя полюбоваться изысканными садами, он почувствует ненависть своей нечаянной дочери, плода насилия, ненависть, которая опалит его затылок жгучим лучом с крепостной стены. Эдда ненавидела Хогбека так сильно, что ее била дрожь. Она отчаянно вжимала в парапет ободранные саднящие кулаки.
Какого же цвета кулак Эдды на фоне темного камня? Цвета ненависти, пульсирующей под кожей в каждой клеточке тела. При мысли о Хогбеке-младшем кровь в жилах Эдды становилась густой и вязкой; сердце прокачивало ее надсадными болезненными толчками. Ненавидеть его значило ненавидеть себя, потому что Эдда была наполовину Хогбек.
А почему именно Хогбек? Ее отцом мог бы быть любой из пятерых; по словам мамы, Хогбек обошелся с ней не хуже и не лучше остальных. Лицетт Фокс, Турро Кливер, Джозеф Вудман, Иво Стрэп — Эдда могла бы оказаться сводной сестрой ораве маленьких Стрэпов, что носятся по городу, будто ветер или стайка птиц.
Коттинг — ах, отчего же нет никакого Коттинга? Отчего не существует грустной истории об измене или трагической гибели, чтобы Эдда могла посочувствовать матери? Эта боль, эта череда ударов слишком велика для Эдды, она горой возвышается в прошлом, как… как медведь, разлегшийся перед очагом, мохнатая глыба, которую нельзя не заметить. Однако эта гора размером не с медведя, нет, а всего лишь с Эдду.
Не будь ее, Ма могла бы забыть о кошмаре, оставить его позади, притвориться, что ничего не случилось. Вместо этого перед глазами Лиги каждый день маячило лицо, живое воплощение одного из тех пятерых. Возможно, десять лет, которые мать провела в своем райском мире без Эдды, не были такими уж тяжелыми, раз уж она наконец избавилась от призрака своих обидчиков, от ежедневного напоминания о былом ужасе.
Лицо Эдды горело на ветру, глаза слезились. Дура, какая же она дура! Зачем она заставила Ма открыть правду? Неужели не видела, с какой неохотой та согласилась? У нее, Эдды, совсем нет сердца? Почему она не желала признать, что иногда взрослые действительно мудрее молодых? Что они щадят юные души и понимают, насколько невыносима эта боль, потому что постоянно носят ее в себе, каждую секунду отталкивают воспоминания, освобождая место для того, чтобы заняться шитьем или стряпней, порадоваться цветам и пташкам в саду или поболтать на рыночной площади со всякими вдовами Фокс. Как Эдде выбросить из головы то, что она узнала? Откуда Ма находила в себе силы жить дальше — ее Ма, которая спрятала новорожденную Бранзу в сундуке, подперла дверь изнутри, забралась в печную трубу, а ее оттуда тянули вниз, вниз…
Эдда снова бежала по темной лестнице, натыкаясь на стены. Она не могла пойти домой, не могла посмотреть в лицо Ма, вернуться в блаженное счастливое неведение. Знание, которое отныне останется с ней на всю жизнь, нестерпимо, и она же — его дщерь, его отпрыск! Предназначение сердечного рая матери, его скука и однообразная безысходная безопасность иллюзорного мира вдруг вырисовались перед Эддой с пугающей ясностью. Разумеется, вне этого места Лига Лонгфилд просто не выжила бы, оно стало для матери истинным спасением. А она, Эдда — глупая гусыня, легкомысленная, дерзкая, непочтительная, упрямая и назойливая — сбежала оттуда и, хуже того, заставила Энни Байвелл обратиться к мисс Данс, чтобы та разрушила защиту, дарованную маме свыше. Хочу, чтобы Ма была здесь, — едва ли не топала ногами Эдда, — и моя сестра тоже! Как же несчастлива теперь бедняжка Бранза! А мама, которой каждый день приходится видеть проезжающую мимо карету Хогбека, здороваться с вдовой Фокс, слышать визги и насмешки оборванной ребятни Стрэпа…
Эдда возвращалась. С виду — сама решительность, а в голове — полная сумятица. Она обошла почти все улицы и переулки Сент-Олафредс и вышла бы из городских ворот — о, с какой радостью она растворилась бы в воздухе, превратилась в ничто, как, должно быть, много лет назад сделала Ма. Только вот Эдда — реальная, земная Эдда из реального мира — понимала, что уже слишком поздно. Ворота скоро закроются, и если сейчас она покинет Сент-Олафредс, то, вернувшись назад в холодной ночи, ей придется объяснять стражникам, куда и зачем она ходила, а потом досужие кумушки начнут судить и рядить, с чего это она разгуливала одна по темному лесу и кого надеялась встретить на прогулке.
Усталая телом и измученная душой, она вернулась домой, как раз когда стемнело.
— Эдда, где ты была? — с порога спросила ее Бранза. — Мы тут с ума сходим от волнения!
— Просто гуляла. Ни с кем не разговаривала, не делала ничего дурного. — Ей пришлось стерпеть встревоженный взгляд Бранзы и сестринские объятия. — Ужин еще остался? — спросила она, чтобы покончить с расспросами.
— Остался. Снимай плащ и иди на кухню.
Лига и госпожа Энни сидели в тепле у очага. Три женщины обменялись взглядами, и каждая решила про себя, что две другие очень утомлены и печальны.
— Странная ты какая-то, — заявила госпожа Энни. — Если бы годы не скрючили мою спину, уж я бы рассмотрела тебя — ишь, глаза как блестят!
— Я всего лишь гуляла, хотела немного развеяться, — пожала плечами Эдда и направилась к умывальнику ополоснуть руки и лицо, слыша, как за ее спиной старуха пробурчала Лиге:
— Тебе не кажется, что у этой девчонки слишком загадочный вид? От нее будто чем-то веет.
— Веет? — Лига подняла брови. — Я, наверное, слишком устала, чтобы различать веяния.
В кухню ворвалась Бранза, радостная и взбудораженная. Ужин был вкусным, а вот беседа не клеилась. Бранза несколько раз заводила оживленный разговор, но сил поддерживать его ни у кого не находилось. Глядя на это, Эдда разрывалась между сочувствием к сестре и завистью к ней же, к ее незнанию правды, которая повисла над столом свинцовой тучей и грозила пролиться дождем слез. Эдда была почти уверена, что старая знахарка тоже ощущает тяжесть этой черной тучи, и за ужином вспоминала многочисленные случаи, когда в присутствии Энни и Ма мимо проходили какие-то люди или упоминались определенные имена, после чего возникала короткая пауза, незаметно менялась тема разговора либо следовал иной отвлекающий маневр. Прежде Эдда не придавала этому значения, но теперь… О, как невыносимо быть в клетке этого «теперь» и смотреть на все другими глазами! Сможет ли она когда-нибудь простить себя за то, что силой вытянула мать и сестру в жестокий реальный мир, заставила Ма вспомнить все подробности, о которых та рассказала сегодня, — каждое брошенное в лицо слово, каждый кровоподтек, каждый разорванный шов на платье, каждый плевок, каждый удар замирающего от страха сердца, боль и унижение? Сможет ли Эдда хоть как-то исправить содеянное?