Лакуна
Шрифт:
— Вы правы. Мы посещаем его когда вздумается или же вовсе не ходим туда. Пусть все сорняками порастет.
— Здесь, в Мексике, есть праздник в честь мертвых. В этот день принято навещать могилы родных и устраивать пирушки прямо на кладбище.
— Правда? Прямо на могилах? — от удивления она широко распахнула глаза и стала снова походить на девочку, которой была до того, как превратилась в миссис Браун.
— Народ очень любит этот праздник, почти так же, как свадьбы. В сущности, это и есть свадьба — с людьми из вашего прошлого. Вы клянетесь, что они по-прежнему с вами. Готовите угощение и приносите столько еды, чтобы хватило и на долю умерших.
— Ну, сэр, в округе Банком
— Пожалуй, вы правы.
Миссис Браун, не сводя с меня глаз, пила через соломинку лаймад. Мне было неуютно. Кукловод подошел ближе, так что она могла его видеть, и миссис Браун перевела взгляд на скелет. Допив стакан, заявила:
— Вам это понятно — свадьба на кладбище. Вы из другой страны.
— Но я тоже хочу стать совершенно новым человеком. Мне идеально подходит страна беспечных людей и скоростных автомобилей. Именно там я сделался писателем.
— Вы и здесь могли им стать.
— Едва ли. Я много думал об этом. Мне надо было забыть о призраках прошлого. Мне кажется, мексиканские писатели сражаются со своими призраками. В целом. В Америке, пожалуй, проще говорить то, что хочешь: нет нужды идти на компромисс с собственным прошлым, которое тянет тебя на дно, точно камень.
— И проще смотреть на других сверху вниз.
— Хотите сказать, я этим грешу?
— Вы — нет. Но кое-кому это свойственно. Смотрят на других и выносят суждения: «Это плохо, а это хорошо», и дело с концом. Мы — Америка; другие живут иначе.
Миссис Браун никогда не перестанет меня удивлять.
— Глубокая мысль. Вы полагаете, это следствие того, что мы порвали всякую связь с прошлым?
— Да. Потому что, если приходится ходить на кладбище, сидеть на могилах и думать о прошлом, не получится так просто заявить: «Это Америка». Тут же вспомнится какой-нибудь индеец, который когда-то на этом самом месте стрелял из лука. Или тот, кто застрелил этого индейца, а может, хлестал кнутом рабов или повесил несчастную уличную девку, заподозрив, что она ведьма. Тогда не так-то легко будет заявить, что все отлично, просто прекрасно.
— Так, может, наоборот, читателям это нужно? Почувствовать связь с прошлым.
— Предупрежден — значит связан по рукам и ногам, — ответила она.
— А я думал, вооружен. Предупрежден — значит вооружен. Миссис Браун посмотрела на свои руки, но так ничего и не ответила.
Сегодня были в местечке под названием Хоктун; городок пшеничного цвета с пирамидой в центре. Напомнил о деревушке с гигантской каменной головой на площади и шамана, к которому ходила мать. Здесь за каждым поворотом дороги прячутся воспоминания. Мысль об Исла-Мухерес была практически невыносима, начиная от парома и дальше. Миссис Браун все замечает, и это, как она выразилась бы, терзает струны ее души. Представляю, как на ней зажимают лады, точно на Господней гитаре, стискивают пальцами тонкий серебристый порожек, пока она не простонет нужную ноту. Миссис Браун говорит, что приехала сюда, чтобы взять на себя мои тревоги. Но она делает гораздо больше: печатает черновики, которые я раз за разом выбрасываю. Организует поездки. В туристическом бюро подружилась с каким-то журналистом, который говорит по-английски; он помогает ей творить чудеса. Мексиканская бюрократия не пугает миссис Браун. Она работала на американскую армию.
Я сказал, что хочу изучить деревенскую жизнь. Хватит с нас пирамид, мне нужны козы и печки. Надо заглянуть в хижину и бросить взгляд на треугольный потолок — той же формы, что в каменных храмах. Миссис Браун осенила гениальная идея: вернуться в деревню, где живет Мария, мать Хесуса.
Во дворе хижины булькал неизменный котелок с фасолью. Мария накормила нас обедом, оживленно рассказывая о дровосеках, которые сегодня утром прошли мимо ее дома. Они вырубают леса вокруг деревни и тащат поваленных гигантов прочь по той же грунтовой дороге, которая привела нас в деревню. Мария выходит на обочину, останавливает каждый грузовик, уговаривает, чтобы ей дали осмотреть ствол дерева, и срывает с верхних веток живые орхидеи; ничего другого ей не остается. Это объясняет, откуда у нее во дворе цветы в жестянках: ее спасенные сиротки. Всю свою жизнь эти орхидеи росли высоко от земли, залитые солнцем, скрытые от людских глаз, как вдруг небесная твердь под их корнями неожиданно опрокинулась. Опасно жить на вершине с ревунами: всем хочется срубить самое высокое дерево.
Но Мария Орхидейная, похоже, ничего такого не боится и в чаще леса чувствует себя как дома.
— Важна лишь красота, — повторила она, подняв маленькую смуглую ручку к верхушкам деревьев. — Даже смерть дарит нам красоту.
Завтра в последний раз едем в Чичен-Ицу. Потом будем собирать чемоданы. В четверг или пятницу отправимся на поезде в Мехико, если хотим пробыть там с Рождества до Нового года, как настаивает Фрида. Канделария встретит нас на вокзале. Сдается мне, водитель из Канделарии как из Хесуса экскурсовод. Так же трудно представить себе, как миссис Браун в шляпке и перчатках пьет чай, сидя возле невозможной Фриды на лавке, расписанной сполохами молний. И все-таки это, похоже, случится.
Сегодня Чичен-Ица выглядела совсем иначе, вероятно, потому что со времени первой поездки мы видели много чего еще. «Изысканная и отстраненная, — записал я тогда в блокноте, — она тщательно скрывает тайны тех, кто некогда жил здесь». Сегодня же история выпукло проступала во всем, зримая и упорная. На каждом камне была вырезана картинка: рычащий ягуар, змей в перьях, длинный фриз с золотыми рыбками. На каменных стелах, торчащих из площади, точно гигантские зубы, стояли статуи императоров в полный рост. Майя высекали изображения людей только в профиль: миндалевидный глаз, приплюснутый лоб, переходящий в точеный нос. Не стоило волноваться, что этот профиль забудется: его точная копия — Хесус и десятки тысяч других, в том числе и те автомобильные вандалы. Если хочешь, чтобы тебя запомнили, лучше вырезать на камне что-то другое: «Я был жесток к лучшему другу, и мне это сошло с рук. Больше всего я любил кальмаров в соусе из чернил каракатицы. Мать никогда меня по-настоящему не любила — такого, какой я есть».
Кое-где на стенах сохранились следы краски: красной, зеленой, фиолетовой. Во времена майя все эти дома были ярко окрашены. До чего странно это понимать — и до чего глупо было дать себя одурачить безмятежной белизне известняка. Все равно что наблюдать за скелетом-марионеткой, приговаривая: «Надо же, какой был спокойный человек. А до чего худой!» Сегодня нам открылась истинная Чичен-Ица — ослепительно-яркая. Громкая, пестрая, пахнущая жасмином и мочой — почему нет? Это же Мексика. Или, скорее, так: Мексика осталась такой, какой некогда была Чичен-Ица.
В последний раз вскарабкались на высокую пирамиду, Эль-Кастильо.
— Нам не обязательно лезть дальше, — сообщил я миссис Браун на полпути.
Солнце пекло так нещадно, что в воздухе пахло порохом, а она оставила шляпку в машине, где сейчас дремал Хесус. Миссис Браун остановилась на каменной ступеньке и приложила руку козырьком к глазам, закрываясь от солнца; ее волосы развевались на ветру, как у русалки на носу корабля. Перчатки на время подъема она сняла, чтобы цепляться руками за ступеньки, до того они были огромные.