Лакуна
Шрифт:
— Ты о чем?
— Ехать в лифте с этим бедолагой.
Томми откинулся на постель и уставился в потолок.
— Мне было неловко.
— На вашем почтовом ящике висела эта сума, — с порога сообщила сегодня утром миссис Браун. Каждый раз она ставит меня в тупик, хотя уже пора бы привыкнуть. В руках у нее был мешок. Сума — это мешок. В данном случае — сетка наподобие той, с которой соседка ходит за продуктами. Сегодня в ней лежали несколько ручек, старая фетровая шляпа, вещи, которые я за эти годы подарил Ромулу. Включая привезенный
— Тут еще записка, — добавила миссис Браун, которую случившееся немало озадачило. — «Ромул больше сюда не придет».
На самом деле соседка хотела сказать: «Пожалуйста, держитесь подальше от моего сына». Агент Майерс посоветовал избавиться от подарков коммуниста.
— Возьмите письмо, миссис Браун. Скажите этой даме, пусть немедленно свяжется с генералом Эйзенхауэром, потому что у него тоже есть подарок от коммуниста.
Миссис Браун уселась за пишущую машинку и занесла руки над клавишами, ожидая, что я продиктую ей нечто осмысленное. Иногда ей приходится ждать целый день.
— Как бишь это называется? Ах да! — я щелкнул пальцами. Спасибо памяти, не подвела. — Орден Победы. Несколько лет назад в журнале «Лайф» напечатали фотографию на весь лист. Платиновая звезда с бриллиантами. Сталин вручил ее Эйзенхауэру в Ялте. Скажите соседке, в следующий раз, когда придет агент Майерс, пусть пошлет его к Эйзенхауэру. Чтобы проследил, как генерал положит орден в мешок и отправит обратно Сталину.
Сегодня я рассердился на миссис Браун. Не стоило на нее злиться: на самом деле она золото, а не человек. Сходила вместо меня в магазин; у меня не хватает духу выйти из дома, а ведь еще только март. Миссис Браун терпелива, как всегда. Вернулась со сдачей, чеками и радостными весенними новостями: во дворах на улице Монтфорд расцвели крокусы, в продаже появились теннисные туфли. Коробка с двенадцатью карандашами теперь стоит 29 центов. Зажигалки «Зиппо» подорожали до 6 долларов, так что миссис Браун вопреки заказу решила сэкономить и купила спички. Я ее отругал: чертовы спички не зажигаются в ванной. Она побледнела и опустилась на стул, словно получила телеграмму с дурными известиями, и только через полчаса обрела дар речи:
— Не стоит курить в ванной, мистер Шеперд.
— Почему? Чтобы не спалить дом?
Днем она принесла мне в кабинет письма на подпись, и я заметил, что ногти у нее на руках выглядят неухоженно. Она тоже на грани срыва; мы оба, как девчонки, подскакиваем на месте, когда звонит телефон, и ждем вестей от Линкольна Барнса. Издательство получило рукопись несколько месяцев назад; недавно мы отправили им вычитанные гранки. Заглавие, обложка, все остальное готово к публикации. А дата выхода книги до сих пор не назначена.
— Все ваши романы — о Мексике, — с деланым оживлением заметила сегодня миссис Браун. — Вы не думали о том, чтобы писать для мексиканцев?
— Как вам такое в голову пришло?
— Просто спросила.
— Я не пишу по-испански. Я пишу по-английски о мексиканцах. На испанском, вероятно, мне пришлось бы писать об американцах.
— Я знаю, что вы отлично говорите по-испански. Я слышала своими ушами.
— Заказать рыбу в кафе — не роман написать. Я даже не думаю по-испански. И едва ли смогу что-то создать на этом языке. Я не могу вам этого объяснить.
Тут бы ей ответить «Да, сэр», повернуться на каблуках и выйти из кабинета, как верная секретарша в фильмах.
Но миссис Браун стояла как вкопанная, и на лице у нее читалось: будь что будет.
— Вы бы выучили язык, если бы пожили там подольше, — не сдавалась она.
— Я там жил без малого двадцать лет, до 1940 года, — возразил я, — по-вашему, этого недостаточно? Думаете, еще несколько десятков лет практики что-то изменят?
— Вы были ребенком. А сейчас вы взрослый человек. Писатель. Вы бы привыкли.
— Это предложение?
Она не ответила. Я отложил книгу и впился взглядом в миссис Браун.
— Послушайте, у меня не тот характер. Мексиканские писатели — депрессивные типы.
Миссис Браун прятала почту. Складывала в коробки на чердаке, не показав сперва мне, как обычно. Я застукал ее за этим занятием и заставил показать то, что она пыталась скрыть. Миссис Браун настаивала, что почти все письма о том же, о чем обычно, и только несколько «не очень приятных».
Общая мысль — «позор Г. У. Шеперду!». Шеперду, жалкому нытику, предателю, который болтает что вздумается, проклятому коммунисту.
— Вы должны простить им их злобу: люди всегда ненавидят то, чего не знают.
— Кто это сказал? Иисус Христос?
— Мистер Шеперд, добрых писем по-прежнему большинство. Подумаешь, попалось несколько злых. Добрые от тех, кто прочел один или несколько ваших романов, и они им понравились. А злые — от тех, кто ничего о вас не знает. Только и всего. Смотрите сами, если хотите. Увидите, там нет ни слова о ваших книгах.
Она оказалась права. Авторы ругательных писем не читали моих романов. Они обращались к человеку, о котором узнали откуда-то еще. Скорее всего, из газет.
— Я понимаю, вас это задевает, — проговорила миссис Браун. — Как человека. Но не как писателя. Они ведь вас не читали. Судя по их письмам, они вообще за всю жизнь не прочли ни одной книги.
Но оторваться было невозможно. Как от дурацкого бульварного романа. Заранее знаешь, чем все кончится, догадываешься, что от такого финала тебя стошнит, и все равно читаешь. Писем было около дюжины. «Ваше предательство по отношению к Госдепартаменту — камни и стрелы в сторону государственного флага. Нам, американцам, не понять, как земля носит такое коммунистическое чудовище, как вы».
«Если бы все вели себя так, как вы, мы бы были рабами. Наша страна зиждется на свободе. И если вы не готовы защищать нашу страну, вы не заслуживаете свободы».
«Мы с друзьями сделаем все возможное, чтобы всем рассказать о вашей ненависти к нашей стране, чтобы о ваших романах в истории литературы не осталось даже сноски».
«Меня тошнит при мысли о том, что вы с вашей старухой воспитаете своего ребенка в духе ненависти к Америке. Остается лишь надеяться, что ваша жена бесплодна».